КультураБаку моего детства был веселым городом с терпким, сильным, затягивающим обаянием.
Леонид Генрихович Зорин – писатель, драматург, сценарист, трехкратный лауреат крупнейшей в России литературной награды – национальной премии «Большая книга». В девять с половиной лет опубликовал в Баку первую книгу стихов, которая получила благосклонную оценку Максима Горького. По пьесам Зорина было поставлено множество спектаклей и фильмов, в том числе популярнейшие «Человек ниоткуда», «Варшавская мелодия», «Царская охота» и «Покровские ворота».
Первую мою книгу стихов – настоящую, в твердом переплете – издали в 1934 году, когда мне не было и десяти лет. Я сразу стал бакинской знаменитостью – и школьной, конечно, тоже. До седьмого класса я учился семилетке № 16 на улице Льва Толстого, а потом перешел в школу № 1 на Ворошилова.
Честно говоря, школу я не очень любил. Да, у меня были друзья-одноклассники. Мне нравилась легкая школьная атмосфера – к тому же обучение было совместное, мальчики и девочки в одном классе. Но многие предметы абсолютно не интересовали – например, химия, физика, математика. Приходилось ходить на уроки, делать задания, и это было мучительно, потому что я был упертым гуманитарием, любимыми предметами были литература и история. Я односторонний человек, в этом мой недостаток.
***
Вундеркиндом я стал благодаря не урокам, а отцу. Школа моего детства была грубоватой, а окружение вовсе не сентиментальным. Настоящую любовь я получил от отца: запас этого чувства у него был огромным. Это он научил меня читать и писать в четыре года. Отец приносил большие тетради, которые я заполнял своей абракадаброй. Для маленького ребенка это был серьезный труд, сравнимый с тем, которым я занимаюсь сегодня, когда сажусь за стол и пишу по несколько часов каждый день.
Отец был экономистом и, как человек способный, достиг высот в своей профессии. Однако он ненавидел ее, потому что тоже был прирожденным гуманитарием. Он должен был заниматься своим делом, чтобы кормить семью. Единственной его ежедневной радостью были беседы со мной. Мы разговаривали обо всем – о литературе, о жизни. Когда мне исполнилось тринадцать, то есть в 1937 году, начались разговоры о ситуации в стране. Это было страшное время, кругом шли аресты, забирали обычных «маленьких» людей, не имевших отношения к политике, и отец понимал: такое может в любой момент случиться и с ним. Он готовил меня к этому – объяснял, что происходит на самом деле и как надо себя вести. Что говорить и о чем молчать.
К счастью, отца не тронули. Но прожил он не очень долго. Когда я окончательно перебрался в Москву, его жизнь потеряла смысл. Однажды он написал мне: «Я обездолен». Конечно, мы виделись в Москве. Как-то раз я проводил отца на вокзал, а через три месяца получил сообщение, что он умер. Оказалось, тогда я видел его в последний раз. Ему было всего 60 лет – еще жить и жить. Сегодня я уже на 31 год старше его тогдашнего, а боль не проходит. В человеческом плане мне далеко до него, и мне бесконечно повезло, что у меня был такой отец.
***
«В Баку была своя магия: действительность там смягчалась морем и южным теплом»
Но вернемся в 1934 год. Моя книжка стихов привлекла внимание на довольно высоком уровне. Уже не помню, как это было организовано, но из Баку нас с мамой отправили в Москву на встречу с Максимом Горьким, который предложил мне переехать в столицу. Самед Вургун, который опекал меня буквально по-отечески, сказал однажды то же самое, когда мы сидели в его кабинете руководителя Союза писателей Азербайджана: «Леня, уезжай в Москву. Представь, если бы я жил в Евлахе, разве не переехал бы я в Баку?» Самеду было 29 лет, а мне чуть больше девяти, но я чувствовал, как он выделялся из своего окружения масштабом: он был настоящей личностью, и это ощущалось с первого взгляда. Ребенком я не мог сформулировать свои чувства, но сегодня прекрасно понимаю это.
Тогда с переездом в столицу ничего не вышло, что было только к лучшему. Бродский в то время еще не родился и не написал свои точные строки:
«Если выпало в империи родиться,
Лучше жить в глухой провинции у моря».
В 1930-х годах дело обстояло именно так. В Москве творились ужасы, а в Баку была своя магия: действительность там смягчалась морем и южным теплом. К тому же я был юн, а в этом возрасте весь мир кажется прекрасным. Я жил на Бондарной улице, дом 31. Потом ее переименовали в улицу Димитрова и почему-то поменяли нумерацию: дом стал № 23. Наш двор был большим, горластым, с длинными галереями, где, как в лохани, полоскалась общая громкая жизнь. Я был «мальчиком со второго этажа» – это обеспечивало некоторую шумоизоляцию. К тому же квартира у нас была отдельная, и жили мы без дедушек и бабушек, что, конечно, делало нашу семью нетипичной.
А еще на нашей улице было много так называемых растворов – перенаселенных дворов, где в основном жили таты, шумный горный народ. В растворах все было масштабнее: и громкость несмолкаемого гомона, и постройки. Я помню свои ощущения, когда видел трехэтажные дома: они казались огромными, хотя я и был «мальчиком со второго этажа».
Днем наша Бондарная улица была оккупирована табуретками. На них сидели статные старики в белых рубашках, вели длинные разговоры и играли в нарды. Вечером табуретки убирали, неспешные разговоры переносились под крышу, где уже пеклись в тандыре чуреки и лаваш, заполняя своим ароматом Бондарную и ее окрестности.
Утром запахи горячего хлеба разгонял соленый ветер норд. Он носил по морю кобенящиеся комки пены, с размаху бил в дебаркадеры мазутной волной, которая источала другой бакинский аромат – нефти. И почему-то в сочетании с йодом и солью этот запах был на удивление приятным.
Мы с друзьями ходили в городские купальни – они располагались в самом конце бульвара, в том месте, где Коммунистическая улица поворачивала вверх. Здесь почти не было мазута, на пляже лежал дощатый помост. За хозяйством присматривал толстый, могучий, гигантских размеров грек – вечно босой, в тельняшке. У него мы оставляли одежду, когда купались.
Баку моего детства был веселым городом с терпким, сильным, затягивающим обаянием. Оно складывалось из вкусных запахов, из музыки улиц, из певучести языка: ведь бакинцы говорят с особой приподнятой интонацией. Она сохраняется только в родном городе, стоит им уехать из Баку – и певучесть пропадает. Но главную прелесть городу придавала его интернациональность.
До 17 лет я входил в состав юношеской футбольной команды «Нефтчи», и тренировки были основным моим времяпрепровождением. О нашем тренере я писал в ностальгической повести «Прощание с югом». Это был поразительный матерщинник, причем он использовал обсценную лексику с такой изобретательностью и яркостью, плел из нее такие кружева, что по-своему это было даже красиво.
Так вот, наша футбольная команда состояла из представителей девяти национальностей. Это было ощущение настоящего братства, причем не только на играх и тренировках. В Баку вообще очень совокупная жизнь, все имеют друг к другу тесное отношение, все близки. Именно за это мы так любили свой город, именно потому с таким трудом покидали его и так скучали по нему в разлуке.
Живя в Баку, я тянулся в Москву, мечтал о ней. Меня тревожили гудки паровозов, прилетавшие с вокзала в наши окна. И все равно уехать из Баку оказалось слишком большим испытанием. Уж очень вкусным был этот город.
***
«Это было ощущение настоящего братства»
Я переехал в Москву, когда мне исполнилось 24 года. У меня не было ни денег, ни кола, ни двора. Я снимал комнату в коммуналке, обитателей которой можно узнать по «Покровским воротам». Правда, дело происходило не на Покровском, а на Петровском бульваре, но это довольно близко. Надо напомнить, что в те времена существовал институт прописки, которой у меня не было. Я жил в Москве нелегально, и только благодаря доброму отношению соседей, не настучавших на меня, избежал неприятностей с милицией.
Зато хватало других проблем: мне достались все трудности послевоенного времени, кроме разве что репрессий. Не было работы; я болел чахоткой; мы с женой жили в восьмиметровой комнате, поэтому, когда у нас родился сын, мне пришлось съехать: я просто физически не помещался в нашем жилище. Зато так закалялся характер, очень важный в моей работе. Я считаю, что целеустремленность и уверенность нужны для творчества не меньше, чем дарование. Я видел очень много чрезвычайно способных, но бесхарактерных людей, чьи литературные судьбы не состоялись.
***
Я вернулся в Баку только в 1978 году: привез сына посмотреть город моего детства. Мы провели там три дня, и для меня это было полное погружение в прошлое: город почти не изменился за 30 лет моего отсутствия.
С тех пор я в Баку не приезжал, о чем очень жалею. У меня всегда было много работы, и сначала я не мог вырваться. А потом подумал: пусть мой город останется в памяти таким, каким он был в мою юность и молодость.
Впрочем, был еще один раз. Довольно странный. Театр Вахтангова отправлялся на гастроли с «Варшавской мелодией» во Францию и Швейцарию. Я должен был отправиться с ними. Близилось время отъезда, и тут мне стало не по себе, я все думал: «Кто его знает, как все сложится». Напряжение росло. Я почувствовал, что мне просто необходимо побывать на могиле отца. В таком тревожном порыве я на день прилетел в Баку. Вместе со старым товарищем по футбольной команде мы побывали на кладбище, и когда уже направлялись к выходу, я увидел одну знакомую – нас многое связывало в молодости. Нам обоим хотелось встретиться и обо всем поговорить, но я должен был улетать. Вот такая романтическая встреча.
***
Моего бакинского дома уже нет, как нет и моего квартала, и почти всей Бондарной. От бесконечно длинной улицы с ее гомоном, шумом, криками, галереями, музыкой, коммунальным ульем осталась одна консерватория – дом № 83. В этом году в Баку побывала моя племянница (и вернулась, потрясенная красотой и размахом современного города). Она не нашла ничего, что было связано с нашей семьей.
Зато одна финская журналистка, милая женщина, сфотографировала мой дом незадолго до сноса и прислала снимок мне в подарок. Я его застеклил, и теперь он висит у меня в кабинете.
