Василий Верещагин известен миру как великий художник-баталист, первый живописец этого направления, показавший зрителю войну с ее неприглядной, жестокой, негероической стороны. Гораздо меньше помнят Верещагина как художника-этнографа, тончайшего знатока жизни самых разных народов планеты. А ведь любовь и умение передать повседневную жизнь людей во всем ее разнообразии проявилась у живописца еще в молодости. Причем чуть ли не впервые – на земле Карабаха.

Художники любят путешествовать. Нет, разумеется, в эпоху Возрождения, скажем, великие итальянцы практически не покидали своей любимой Италии – но как только посещение новых стран перестало быть похожим на подвиг, люди с альбомами, карандашами, красками и мольбертами устремились куда глаза глядят в поисках новых впечатлений, новых видов, новых героев для своих картин. Уже в XVIII веке на борту всякого порядочного исследовательского судна обязательно присутствовал художник.

Но даже в этом ряду Василий Верещагин стоит наособицу. Его поездки в Центральную Азию и на Балканы, в Индию и Палестину дали миру такие общепризнанные шедевры живописи, как «Апофеоз войны», «Смертельно раненный», «Восстание сипаев». А ведь были еще Тибет и Китай, США и Куба, десятки путешествий по России и Европе. Одна из самых известных биографий Верещагина называется «С мольбертом по земному шару».

Но начинался Верещагин-путешественник вовсе не в Тибете.

Происхождение будущего живописца (вологодская глушь, богатая, но консервативная помещичья семья) не предвещало художественной карьеры. Но дар Василия с самого детства был настолько очевиден, что отец и мать скоро смирились с тем, что военного моряка, как они мечтали, из него не получится. Впрочем, юноша успешно окончил Морской кадетский корпус (гардемарином совершив свое первое большое путешествие – в Бордо и Марсель), но тут же подал в отставку. Академия художеств, первые опыты – пока что не красками, а карандашом, первая поездка в Европу с образовательными целями. По возвращении из Парижа молодой художник оставляет академию: царивший в ней классицизм уже не удовлетворял его. Хотелось настоящей жизни, острой, полной реальных впечатлений. Самым подходящим для этого местом в тогдашней России был Кавказ.

Несколько месяцев в 1863 и 1864 годах Верещагин проводит в Тифлисе. Много ездит по окрестным районам, заполняя рисунками и акварелями десятки альбомов. Учится – и учит: единственным источником пропитания для него становятся уроки, которые он дает в местных учебных заведениях. Потом – опять Париж, занятия в классе знаменитого живописца Жан-Леона Жерома. Но Верещагину уже тесно в любых аудиториях. «Я вырвался из Парижа, точно из темницы», – писал он впоследствии.

Женева – Вена – устье Дуная – Одесса – Керчь – Поти. Благодаря деньгам, присланным отцом, художник уже не бедствует. Его цель – снова Закавказье, на сей раз Азербайджан.

«Я подъехал к Шуше, административному центру Карабахской провинции в Закавказье, поздно вечером: сквозь темноту можно было видеть только темный силуэт городской стены, построенной на верху высокой, крутой горы. Шуша – областной город Шушинского уезда – прежде был резиденциею карабахских ханов. Это место довольно хорошо укрепленное, потому что с двух сторон защищено отвесною скалою, а с остальных – стеною с башнями весьма прочной постройки». Так начинается цикл очерков Верещагина «Из путешествий по Закавказскому краю» – Василий Васильевич мастерски владел не только кистью, но и пером.

Шуша, судя по всему, произвела на художника сильнейшее впечатление. Говорят, что самым важным является первый взгляд на новый для путешественника город, и здесь Верещагину повезло: он приехал в Карабах в первую декаду месяца мухаррам, когда верующие шииты проводят траурные мероприятия памяти имама Хусейна.

Невиданные доселе зрелища поражают живописца. Он самым подробным образом описывает действа, свидетелем которых ему довелось стать. Вот действо на центральной площади, в котором участвуют сотни человек под управлением сидящего верхом «бека» (речь все-таки, скорее, просто о высокопоставленном горожанине). Горят факелы, и религиозный экстаз художник ощущает просто в воздухе. Вот десятки больших и маленьких процессий, которые на протяжении всех девяти дней всеобщего траура ходят по городу и поют печальные гимны. Подробно описывает Верещагин и смысловую сторону происходящего, приводя историю имама Хусейна и подробно перечисляя все атрибуты траурной декады: «Полагается в эти дни держать строгий пост, то есть не есть ничего в продолжение дня, с рассвета до сумерек; набожные люди не бреют ни лица, ни головы, не курят, не ходят в баню, не пускаются в путешествия, а проводят большую часть времени в благочестивых разговорах (…) В мечетях за эти дни читаются страницы из описания страданий имамов и говорятся на эту тему проповеди».

Особое внимание Верещагина привлекли многодневные театральные представления, которые разыгрывали шушинцы. Драматическая основа в них была одна и та же на протяжении веков – история жизни и смерти имама Хусейна, внука пророка Мухаммеда, сына первого имама Али, павшего вместе с братом и 70 другими шахидами в битве с войсками халифа багдадского при Кербеле. Актеры – почти всегда любители, а спектакль идет целых десять дней, пока не заканчивается финальной мистерией, где реконструируется сцена финальной битвы Хусейна с воинами халифа Язида (которых, к слову, нередко изображали русские казаки).

Но наибольшие эмоции у Верещагина вызвала Ашура (хотя это название он в своих записках и не употребляет) – целый комплекс обрядов с действительно впечатляющими сценами подлинного или мнимого самоистязания со стороны наиболее фанатичных верующих. Художник не жаждет пустой экзотики: обычаи и нравы разных народов вызывают у него неподдельный исследовательский интерес.

При всем своем несомненном литературном таланте Верещагин в первую очередь художник. И лучше любых очерков его закавказский вояж описывает серия работ, созданных по горячим следам карабахского путешествия. Он рисует шушинскую мечеть – не самую грандиозную по размерам, но поражающую изяществом своих двух минаретов. То самое экстатическое шествие на Ашуру (и огромное количество эскизов к этому рисунку), где позы и лица участников говорят о происходящем больше всяких слов. Интерьеры азербайджанских домов, по-восточному вычурных в отделке и вместе с тем лаконичных по обстановке. Азербайджанская (Верещагин, как было принято тогда в Российской империи, называл ее «татарской») школа – видно, что отдали под нее не сарай, а богатый, крепкий дом, выказав тем самым уважение учителю и подчеркнув важность образования для горожан. Дом для приезжих – не менее добротное здание, ведь жители Карабаха гостеприимны. И чайхана («татарское кафе»), где почтенные шушинцы наслаждаются кальянами.

Хирургическая точность карандашной графики, ни намека на классицистскую томность, которую вбивали в голову и в руки профессора Академии художеств, – рисунки Верещагина фотографически реалистичны, но вместе с тем обладают уникальным авторским видением (сами фотографы научатся добиваться подобного эффекта десятилетия спустя). По рисункам Верещагина можно изучать жизнь азербайджанцев середины XIX века: это не просто картон и карандаш, а полноценное этнографическое исследование, пускай и не подкрепленное научным аппаратом.

Внимательный и доброжелательный наблюдатель, Верещагин не мог не отметить еще одну сторону карабахской жизни, довольно-таки уникальную для империи: межнациональное согласие и веротерпимость. Рядом с мусульманами-шиитами спокойно уживались представители двух русских христианских сект – молокане и духоборцы. В «континентальной» России места им не было, в Закавказье же они сосуществовали и с коренными жителями, и с обычными православными русскими. И молокан, и духоборов Верещагин тоже запечатлел в своих рисунках.