КультураВ Музее Востока была представлена большая ретроспектива «Рифмы цвета» художника Аббаса Кязимова, приуроченная к его 60-летию: несколько залов, более ста работ разных лет. «Баку» прошел с Кязимовым по выставке и расспросил про то, как он придумал свой ковровый стиль.
БАКУ: Как правильнее всего изучать вашу ретроспективу?
Аббас Кязимов: Начать можно с маленького зала, где висят три картины раннего периода. Самую раннюю я написал, когда мне было 26. Они совсем не похожи на то, что я делал позже, но у меня классическое художественное образование, и повесил их я затем, чтобы все могли убедиться, что я профессиональный художник, и мой стиль – это осознанный выбор, а не то, что я по-другому не умею. Слава Богу, я быстро понял, что после Рембрандта и Рафаэля мне в этом жанре делать, по большому счету, нечего. И начал разрабатывать свой ковровый стиль, ни на кого не похожий. Опирался на азербайджанскую вышивку, чеканку, керамику и ковры.
В чем вообще заключается предмет рисования? Многие ведь не знают. Это всего две вещи: организация углов и центра, то есть компоновка, и создание глубины на плоскости. Все художники это делают, в любом стиле. И главный принцип – чередование теплых цветов спектра с холодными. Наш глаз так устроен, что теплые как бы приближаются, а холодные удаляются – и в картине появляется движение. Мой ковровый стиль так и устроен. Если вы посмотрите поближе на мазки, из которых состоят картины, – там везде чередование теплого и холодного. Плюс мазок объемный, у каждого свой блик, свои тени. Так появляется вибрация, а это ведь основная форма жизни. Если на холсте есть вибрация – он живет. Если нет – он мертвый, плоский, не интересен никому.
Мы специально повесили на выставке ковры из коллекции Музея Востока, чтобы показать, от чего я отталкивался. И смотрите, там ведь то же самое. Висит ковер, на нем верблюды – почему нам кажется, что они движутся? Потому что ритм задан чередованием теплого и холодного.
БАКУ: Есть зал, в котором собраны красно-черные работы. Почему такой колорит?
А.К.: Это период распада Советского Союза. Связи – и дружеские, и родственные – разрушились. Начались войны, дефолты. Вообще-то я не мрачный человек. Но было такое время… Я очень этот период переживал. Домашние говорили, что, рисуя эти картины, я просто убегал от инфаркта.
Я, например, рисовал очень много ламп. Откуда этот образ? В молодости я пешком обошел многие предгорья Большого Кавказского хребта. И с пастухами, и самостоятельно. В горах очень быстро темнеет, и есть такой обычай: как только сельчане видят первые звезды или луну, они зажигают лампу и ставят на подоконник. Чтобы путник шел на свет. Далеко, кстати, видно. И эти лампы на подоконниках – люди, которые ждут своих родственников. Пропавших, исчезнувших, убитых. Это как свечи.
То есть я почти десять лет рисовал про одно и то же. Чаши на картинах – жертвенные чаши; на одной из них – я и моя жена, и чаша, которую мы должны испить. А еще на одной изображен грустный жирафенок на выжженной кровавой земле под черным небом – в этом образе я тоже себя изобразил. Потому что беспомощность была полная. Куда бежать, кто защитит, как спасти семью? Или картина «Напряжение»: лев сдерживает лапой змею. В этом напряжении мы все находились, словно сдерживая змею, которая хотела нас уничтожить.
Но все-таки я рисовал не только такие картины, иначе с ума сойти можно. Работал и в ковровом стиле, и с графикой. У меня сложная графическая техника, каждый лист делается минимум два года, иногда четыре. Это даже сложнее, чем вышивка. Надо, чтобы высох один слой, потом положить второй, третий, и тогда лист начинает светиться.
«Это кажущаяся простота. Чем проще рисунок, тем сложнее создать образ»
БАКУ: Интересно, что среди ваших графических работ есть исполненные очень просто, как будто вы устали от собственной сложной техники.
А.К.: Это же кажущаяся простота. Чем проще рисунок, тем сложнее этот образ создать. В моих сложных работах можно что-то добавить, убрать. А тут – невозможно. Ни одной лишней точки нет. Вообще, считается, что чем больше на холсте чистого, нетронутого пространства, тем выше уровень мастерства. Эти работы мгновенно пишутся, раз – и все. Их невозможно долго делать. И дыхание у них более легкое.
Но вообще у меня нет единого алгоритма. В чем моя работа заключается? Я созерцаю. Лежу и смотрю в потолок. Или на море, или на лес, или просто гуляю где-нибудь. И ко мне приходят образы, которые я начинаю воплощать в жизнь. Технику я придумал, принципы построения работы знаю. А дальше можно делать картину насыщенной или ненасыщенной – это неважно, главное, что вы знаете, как выстроить холст, организовать пространство.
БАКУ: А как вы придумали свой ковровый стиль? Ведь до этого вы рисовали совсем по-другому.
А.К.: Сын у меня родился. Я ему быстро рисовал разных животных, ну просто чтобы учить его словам. Собаку, кошку. Нарисовал контур, а заполнять его надо же быстро, я начал шарики какие-то рисовать, глаза… И внезапно увидел, что мой рисунок похож на ковер. Ковер же из пикселей состоит. Заинтересовался, начал ходить по музеям, изучать народное искусство. У нас в музеях потрясающие вещи есть: и графика, и ювелирное искусство, и чеканка, и керамика. Ткани тирмэ знаете? Их раньше на вес золота продавали. А сейчас даже и не купить: все, у кого они остались, дома держат, такая это драгоценная ткань. И я начал все это использовать в своей работе.
Вот, скажем, у Ван Гога раннее творчество – смотреть же невозможно! Чернуха одна. Едоки картофеля, горняки, угольщики, вот это все. А потом он увидел японскую гравюру Хокусая, Хиросигэ, Утамаро, и что-то у него в сердце поменялось. Палитра стала яркой, солнечной, он стал организовывать пространство совсем по-другому. Вот что значит связь с культурой народа. Причем неважно, что это было японское творчество. Все эти границы и теории – коммунизм, капитализм – все это выдумано. А людей объединяет любовь. Мультикультурализм – он и в человеке, и в искусстве с самого начала заложен.
БАКУ: Вам важно, чтобы ваши картины опознавались как азербайджанские? Написанные азербайджанским художником?
А.К.: Ну я-то про себя знаю, что я азербайджанский художник. Я коренной бакинец. Я вырос на коврах. Моя бабушка делала фантастические лоскутные одеяла. Даже в музее таких нет! Они состояли из роз, сделанных из 26 отрезков тканей. И когда на просвет смотришь это одеяло – оно как витраж. А другая моя бабушка, кабардинская, делала вышивки. На черной ткани солнце вышивается, потом звезды. Одно такое висело перед моей детской кроватью. Это все у меня в крови, в генах.
При этом меня и в России воспринимают нормально, я член Российской академии художеств. В искусстве вообще национальности нет. Вот Машков, проживший полжизни в Париже, – он русский художник? А Коровин? А Пикассо, испанец, который прожил всю жизнь во Франции?
У нас в Баку вообще никто не спрашивал, какой ты нации. Мы не знали даже, кабардинец ты, лакец или кто. Вот мои ближайшие друзья, Миша Гусман и Юлик Гусман, приехали в Москву и на фоне московских ребят той же еврейской национальности очень раскрепощенно смотрелись. Один режиссер как-то в компании сказал: смотри, Гусманы сидят, и от них ощущение, что они азербайджанцы. Они ему в ответ: а мы и есть азербайджанцы. И мы все правда так себя чувствовали. Главное, что ты за человек, мужчина ты или нет, что у тебя за характер. Как ты себя поставил, так к тебе и относятся.
БАКУ: А в искусстве тоже важно, что ты за человек?
А.К.: В искусстве особенно важно. Искусство создается только чистыми руками и чистой душой. Самые великие азербайджанские ковры сделаны безграмотными домохозяйками где-то в горах. Они нигде не учились, никаких академий не оканчивали. Но они так любили свою семью, свой дом, свою родину, звезды, животных, цветы, что вся их любовь видна в этих коврах. Они ведь потому такие разные, что выражают гений места. Их выткали люди, которые никуда в своей жизни не ездили, ничего другого не видели. Не было ни самолетов, ни поездов, ни машин. Что было вокруг, что они наблюдали каждый день – то и сложилось в формулу ковра. Лучшие пережили свое время и дошли до нас. Есть ковры абшеронской группы, карабахские, шемахинские, тебризские. Бакинская школа более суровая, четкая, геометричная, потому что Гобустан суров, и суровы окружающие его пейзажи. Мало растительности, нет воды. А проедешь 200 километров до Шемахи, и там уже совсем другие ковры.
Отталкиваться от этого уникального искусства – самая естественная для азербайджанского художника вещь. При этом мы европейцы по мышлению: наше образование, вузы – продукт европейской цивилизации. Да и картина – европейский феномен, станковая живопись в Азербайджане существует всего 120 лет. И вот синтез европейских и наших народных традиций может дать удивительный результат.
«Искусство создается только чистыми руками и чистой душой»
БАКУ: Ваш ковровый стиль удивительно близок индийскому декоративному искусству. Интересно, как ваших животных воспринимали бы в Индии.
А.К.: Выставок у меня в Индии не было. Но опять, что такое индийское искусство? Вот династия Великих Моголов. Они кто, индусы? Да нет, у этой династии тюркско-монгольские корни. Они ели мясо, делали кебабы, а для индусов корова – священное животное. Это тоже громадная империя, а в ней разные народы. И тюркско-монгольская ветвь в индийском искусстве очень сильна. Тамерлан вывез из Тебриза миниатюристов и каллиграфов, так была создана школа миниатюры в Хорезме и Бухаре. Корни персидские, развитие среднеазиатское, искусство, получается, индийское.
И ковры тоже есть везде: в Индии, в Таджикистане, в Туркмении. Но разные! Понимаете? В них что-то общее есть, конечно. Но азербайджанский ковер очень сильно от них отличается. Вообще, я не делю искусство на наше и не наше. Делю его только по одному принципу: действует – не действует. Смысл искусства заключается в передаче энергии. Вы можете передать свои комплексы, свою ненависть, а можете передать свою любовь и счастье. Поделиться. Вот это главное. А остальное – просто форма, она может быть любой.
