Художник Шейн Гуффог: как создаются картины

В Баку состоялась ретроспектива известного американского художника Шейна Гуффога. Он рассказал «Баку», как создает свои картины и как из аутсайдера превратился в успешного живописца.

Фото: Фахрия Мамедова

БАКУ: Как устроена выставка, которую вы показали в Баку?

ШЕЙН ГУФФОГ: Это большая ретроспектива, 73 картины, 25 лет моей жизни. Можно проследить, с чего я начинал и к чему пришел. Мои первые значимые картины можно увидеть в первом же зале. Мне было тогда лет 25, и я много думал о языке живописи. Думал о том, как делать фигуративное искусство без нарратива. Мне было интересно, как выглядят наши мысли, когда они еще не оформились в языке. Вот мы что-то подумали – как это выглядит?

БАКУ: Конкретные мысли?

Ш.Г.: Нет, любые. Вообще, надо понимать: когда я начинал, живопись в США была страшно немодным делом. Считалось, что она умерла. Остались одни концепции, это был пик концептуализма. А мне концептуализм не очень нравился. Но вокруг ничего другого не было. Более того, арт-колледж, в котором я учился, был колыбелью концептуального искусства, а мои учителя, вроде Джона Балдессари, – его основателями. И все они рассуждали исключительно про будущее. Живопись умерла, ее нет, надо думать, что делать дальше. Они писали такие инструкции вместо картин. А меня это страшно раздражало. Потому что я не хотел терять связь с историей искусств, я не хотел сбрасывать Рембрандта с корабля современности.

Смешно, но мой учитель, который был страшным концептуалистом, тайком прокрадывался ко мне в студию и говорил: слушай, я сделал такую ошибку, что отказался от живописи… Он занимался концептуальной фотографией и публично объявил, что ни одной картины больше не нарисует, потому что картин в мире и так слишком много. А на самом деле по ним скучал! Выпрашивал у меня кисти, и мы с ним вдвоем рисовали. Но, конечно, он умолял, чтобы я не растрепал никому. И вот он мне говорил: Шейн, ты отличный рисовальщик, забей на всех и рисуй, это твое. Ты можешь что-то дать миру при помощи картин, это твой путь. В общем, он меня подбодрил, потому что заниматься живописью тогда было страшным лузерством.

Фото: Фахрия Мамедова

БАКУ: После этого, наверное, стало гораздо легче стоять на своем?

Ш.Г.: Да, к тому же потом я стал работать на Эда Рушея, он занимался поп-артом и тоже меня опекал: раз в неделю приходил смотреть на мои работы, тусовался, давал советы. Слава Богу, мы занимались разными вещами, между нами не было и не могло быть конкуренции, и нашей дружбе это не повредило, мы до сих пор дружим. Моя задача, как я ее тогда видел, – делать невидимое видимым, а он интересовался миром идей, переносом идей из одного контекста в другой и всяким таким, совершенно мне не близким.

Ну и вот я как-то пытался найти свой путь. Однажды взял полоски ткани, стал их подбрасывать и смотреть, как они приземляются. Меня это заворожило, я стал их рисовать. И подумал, что получается практически алфавит – в каком-то смысле алфавит моего бессознательного. Но рисую-то я сознательно, как эти две сущности связаны друг с другом? Как случай, который порождает полет этих полосок, становится отправной точкой для моего творчества, как я на него реагирую?

БАКУ: Это похоже на идеи, которые были в музыке Кейджа, – алеаторика, chance music. Как впустить случайность в собственное творчество.

Ш.Г.: Ну конечно, все это было в воздухе. Но при этом меня не отпускало чувство, что, когда я приезжаю в Европу и становлюсь напротив Рембрандта, я забываю обо всем. Ну это же невозможно имитировать, великое искусство по-настоящему трогает душу. Оно проникает сквозь время. А Леонардо? А Ван Гог? Мне так не хотелось хоронить их… И я начал думать, что бы рисовал Рембрандт, если бы жил сейчас. Не людей, потому что уже другое время, а, например, свет – ведь он, в сущности, всегда рисовал именно его. Но как рисовать свет? Свету нужны отражение, плоскости. Я стал рисовать эти плоскости, работать со светом. Так я объединил абстрактное и фигуративное искусство, современность и традицию.

«Мы рождаемся словно в буханке и должны буквально прогрызть свой путь наружу»

Гармония разума

БАКУ: Когда вы начинали, у вас не было страха, что все уже придумано? Что на свете есть столько великого искусства, что соперничать с ним невозможно?

Ш.Г.: Ну конечно. Это вечный страх. Любого художника, мне кажется. Мы рождаемся словно в буханке и должны буквально прогрызть свой путь наружу. Я делал копии Рембрандта, Пикассо, потом пытался понять, что я могу у них взять и сделать своим, искал свой голос. Это тяжело, конечно. Но это же у всех так. По крайней мере, я набрался наглости делать то, что в мое время было глубоко немодно. Ну неинтересно мне заниматься критикой капитализма или феминизма или комментировать политику средствами искусства. Идеологии приходят и уходят, и если привязываться к ним, то рискуешь устареть прежде, чем успеешь моргнуть.

БАКУ: Что вы вообще думаете про то, что сейчас модно, а что немодно в искусстве? Вы как-то оглядываетесь на художественную повестку?

Ш.Г.: Тренды – смешная вещь. Поллок был гением, а когда абстрактному экспрессионизму стали учить в арт-школах, история этого течения тут же кончилась. Потом был поп-арт как следствие Второй мировой войны и растущей экономики. Художники этого направления стали невероятными звездами, и следующее после них поколение выросло с презрением к этому делу – они ужасно не хотели, чтобы их кто-то продавал, и сделали все, чтобы их искусство невозможно было продать. Так появился концептуализм. Он был таким минималистичным и сухим, что художники, появившиеся в 1980-е, внезапно вернулись к живописи – появился неоэкспрессионизм. Шнабель, Кифер – мясистые, сочные вещи. В 1990-е был нео-гео, нео-поп, нео-то и нео-се. А сейчас нет единого стиля, делай что хочешь. У меня много друзей-художников: один фотореалист, несколько абстракционистов... В общем, чем угодно можно заниматься. И слава Богу.

К тому же свою роль играет новый информационный мир, соцсети. В инстаграме можно посмотреть, что делают художники в Китае, в Нью-Йорке… Такого раньше никогда не было! Я, кстати, в какой-то момент подумал, что компьютер, в который мы все время смотрим, – это же портал в другой мир. По сути, это новая разновидность ренессансного окна.

Тишина по-английски

БАКУ: Вам не сложно было заниматься фигуративным искусством в то время, когда это было ужасно немодно? Не чувствовали себя аутсайдером?

Ш.Г.: Не то слово. И это ведь долго продолжалось. Эд Рушей подсылал ко мне арт-дилеров, они приходили и говорили: ээээ… вы рисуете красками? Серьезно? Но зачем? Никто же этого больше не делает. А другого ничего нет? Ну… приятно было познакомиться! И исчезали навсегда.

А потом произошла странная вещь. У меня была одна картина, она выставлялась на четырех или пяти выставках, и все безуспешно. Стоила 7500 долларов, 2400, 1200 – никто не брал. И тут мой приятель увидел ее фотографию в буклете и говорит: а это что?! Она еще у тебя? Да, говорю, ты ж ее живьем у меня в студии видел, ты чего? В общем, он пришел, купил ее у меня за пять тысяч. А что еще есть? – спрашивает.

Знаете, есть исследования про обезьян: если одну выучить какому-то трюку, то за очень короткое время ему выучивается вся стая. В общем, мой довольный приятель закатил вечеринку по поводу покупки картины, там ко мне подошли еще люди, и всем внезапно понадобились мои работы. И продажи пошли. После стольких лет! Я, честно говоря, не знал, что и думать. Ну, видимо, надо просто бить в одну точку.

Главное, не делать иллюстрации идей вместо искусства. Искусство – это и есть идея. Не все это понимают. Но когда стоишь у великого полотна, это просто кожей чувствуешь. Великое искусство меняет наш способ видеть мир.

БАКУ: Название бакинской выставки «Наблюдатель есть наблюдаемое» взялось и квантовой физики?

Ш.Г.: Из Питера. Нет, серьезно, это я делал выставку в Санкт-Петербурге и совершенно не знал, понравится ли людям. А им понравилось, причем так, что я и не ожидал. Видимо, потому что у русских людей прочная связь с искусством, как с классическим, так и с конструктивистами, а это все есть в моих работах. Дошло даже до того, что одна инструктор по йоге попросила моего разрешения провести урок йоги перед моими картинами – сказала, что они невероятно духовные. И в конце ее ученики по десять минут просто молча стояли перед моими картинами. Я попросил их рассказать, что они чувствовали. Один сказал, что время остановилось. Еще один – что вся жизнь будто пронеслась перед ним. Кто-то рыдал. Кто-то чувствовал невероятное спокойствие.

При этом выставка шла в двух громадных залах, каждый размером со стадион. И мне нужна была какая-то эффектная точка, так что для финала я нарисовал громадную картину шириной три метра. Когда я ее рисовал, внезапно почувствовал, что смотрю на себя со стороны. Это было довольно сильное чувство, практически отделение от тела. И, рисуя, я сделал так, что источник света в ней примерно там, где стоит зритель. В общем, она про отношения зрителя и картины, наблюдателя и наблюдаемого, где непонятно, что на что сильнее влияет. Как в квантовой физике, все верно.

После свечения

БАКУ: А вот это ваше увлечение лентами и полосками, оно откуда взялось?

Ш.Г.: Это очень просто. Я начал рисовать так, словно эти линии – продолжение меня. Ну то есть я заполняю полосками холст, делая плавные движения кистью, – как и куда дотянусь, определяет только мое тело. Это что-то вроде спонтанного танца.

БАКУ: То, как вы это показываете, похоже на ушу.

Ш.Г.: Или на занятия каллиграфией, только всем телом. При этом, получается, я сам – объект своей живописи: она же основана на моих движениях, это документация момента. То есть это то самое фигуративное искусство без фигуративности, которое я искал. А потом я в какой-то момент много думал про то, как часто в жизни мы действуем на автомате, не включая голову. И попробовал вот что: взять и перерисовать эти мои движения, но уже осознанно, и сделать из них орнаментальные паттерны. На следующей стадии я их сканировал, забивал в компьютер, обрабатывал в фотошопе и делал монтаж. То есть… понимаете? Я сталкиваю рациональное и бессознательное – двигаюсь-то я не думая, как бог на душу положит.

БАКУ: Не могу не отметить, что это очень концептуальная идея.

Ш.Г.: Ох, ну да. Этого из меня не вытравить, в меня это в колледже вбивали стальным молотком. «Для всего нужно объяснение!» Но мне также нужна тайна. И красота. И случайность. И история. И картина должна быть хорошо нарисована, уж извините. Во времена расцвета неоэкспрессионизма считалось, что это неважно: рисуем фигово, но так и задумано, дело не в этом, а в концепции (или еще в чем-то). Ну и что в результате? Посмотрите на работы многих звезд 1980-х – господи, как же ужасно они выглядят. Теперь, когда хайп прошел, это вполне можно признать. Плохая картина – это плохая картина, хоть ты тресни.

Amor Fati IV

БАКУ: Ваши работы с паттернами, где вы перерисовываете собственные движения, удивительным образом напоминают персидское орнаментальное искусство. В Азербайджане тоже что-то похожее есть.

Ш.Г.: Да, конечно. Хотя я не мог этого представить заранее. Я словно бы придумал собственный алфавит, а потом он оказался похож на то, что люди делали много веков назад. Но, с другой стороны, я же знал и про Персию, и про Китай, и про японскую каллиграфию. И, возможно, знание повлияло на то, как я это делал. Потому что знание – твой ящик с инструментами. Это мой язык, и в нем, конечно, заложено все, чему я учился.

И я вот еще что подумал: можно рисовать человека или вазу с цветами, и это вроде как ретроградство. Но ведь абстракция – уже тоже часть истории искусств, ей больше ста лет, почему она не может стать моим предметом исследования? Почему я не могу объединить абстракцию и, скажем, барочный свет?

БАКУ: А для абстрактного искусства существует понятие национальности?

Ш.Г.: Хороший вопрос. Не знаю.

БАКУ: Ну вы считаете себя американским художником?

Ш.Г.: Когда мне было 25 лет, я написал на бумаге: я не хочу стать известен как американский художник. Или калифорнийский. Я хочу быть известен просто как художник. Я не принадлежу ни к какой школе, к счастью или к сожалению. Я делаю что-то свое. В Лос-Анджелесе я знаю практически всех художников, и, может, несколько человек думают в том же духе, что и я, но никакой школы или движения мы не образуем. Может, это и неплохо. Хотя иногда одиноко, конечно.

Но я вдохновляюсь, например, древними культурами – египтянами, шумерами, майя. Это, можно сказать, мое хобби. Как-то раз я сидел в студии, смотрел на одну свою картину и спрашивал ее: кто ты? Что ты вообще такое?

БАКУ: Вы разговариваете с собственными картинами?

Ш.Г.: Иногда. И вот после этого вопроса я наткнулся в книге про майя на слово, которое означало форму без духа. И это было в точности то, что я ощущал от этой картины. Поразительно, правда?

Или, например, мы были в Нью-Гэмпшире, там есть очень красивое озеро. Свет освещает поверхность воды, проникает в середину, достигает дна, отражается – получается три разных световых слоя. Мне захотелось попробовать, получится ли у меня написать такую картину, где как раз свет становится главным героем. И написал, она тоже есть на выставке. Как сделать неподвижность движущейся? По-моему, у меня получилось. Когда она правильно освещена, она просто выпрыгивает на зрителя.

Потом у меня был очень бурный период. Мой брак был на грани. Экономика была на грани. Кризис, хаос. Мне надо было перегруппироваться. Я не мог больше работать с паттернами. Это было странно и в смысле рынка совершенно неразумно – меня уже начали узнавать именно благодаря им, пошли выставки… И вот я думал, куда двигаться дальше. И читал «Четыре квартета» Томаса Элиота. Там есть такие строфы:

«В спокойной точке вращенья мира. Ни сюда, ни отсюда,
Ни плоть, ни бесплотность; в спокойной точке ритм,
Но не задержка и не движенье. И не зови остановкой
Место встречи прошлого с будущим. Не движенье сюда и отсюда,
Не подъем и не спуск. Кроме точки, спокойной точки,
Нигде нет ритма, лишь в ней – ритм».

Меня они поразили. И я стал искать эту точку спокойствия в своей жизни. И не просто искать, а рисовать. Картины, нарисованные мной в тот период, зачастую состоят из одной ленты, из единственной линии, которую я рисовал, не отрывая кисть от бумаги.

«Видимо, надо просто бить в одну точку»

Пятый звук 1 из 7 красных

БАКУ: От этих картин ощущение не спокойствия, а как раз турбулентности, хаоса.

Ш.Г.: Но их результатом стало мое внутреннее спокойствие. Я учился находить баланс. Сделать картину, состоящую из одной линии, не так-то просто. Это практически медитация, духовная практика. Я рисовал их два года по восемь часов в день. Брак мой разрушился, но я все-таки успокоился. Мне кажется, эти картины можно даже услышать, если прислушаться.

БАКУ: Наверное, они особенно должны нравиться итальянцам – они же похожи на миску с пастой, особенно издалека.

Ш.Г.: В Италии у меня была большая выставка, и вроде да, всем нравилось. Вообще, я все чаще обращаюсь к наследию старых мастеров. Учусь глазировать, как они, чтобы свет проходил сквозь тонкий слой и отражался. Как у Рембрандта. И сделал целую серию картин, которые как бы разговаривают с портретом Джиневры де Бенчи Леонардо да Винчи. Знаете его? Такой маленький, странный, первый его портрет. Где он явно пытается показать больше, чем видит человеческий глаз. У меня с ней наладился долгий диалог – это целая серия картин, которая перекликается с винчиевской линиями, формами, цветом. Это абстракция, но одновременно ответ сквозь века. В общем, я вернулся к тому, с чего начинал. И разве это не удивительно?

Фото: Фахрия Мамедова
Рекомендуем также прочитать
Подпишитесь на нашу рассылку

Первыми получайте свежие статьи от Журнала «Баку»