В Баку проходит большая ретроспектива Альфонса Мухи. Мы поговорили с Джоном Мухой, внуком художника и президентом Mucha Foundation, о наследии его деда и о том, как он связан с Азербайджаном.

Весной 1904 года на газетных лотках Нью-Йорка появились рекламные билборды. Суровый и слегка растрепанный бородатый мужчина крепко сжимал в руках кисточки и глядел прямо на зрителя. «Дружба», аллегорическая картина, нарисованная для N. Y. Sunday News Мухой!» – гласила подпись у него над головой. «Самый великий декоративный художник мира появится в воскресном приложении, напечатанном в четыре краски, 3 апреля! Рисунок Мухи всего за 5 центов!» Рисунок и вправду появится на обложке воскресного приложения нью-йоркской газеты: две дородные и задумчивые девушки, одна помоложе, в платье со звездами (Америка!), другая постарше, в лавровом венке и явно видавшая всякое (Франция!). «Нарисовано специально для нас Альфонсом Мухой», еще раз приписано рядом с картиной.

Этим специальным номером Нью-Йорк салютовал Альфонсу Мухе – художнику, практически в одиночку придумавшему иллюстративный язык и приемы ар-деко. Ему было уже 44, и в Америку он прибыл с первым визитом, но уже овеянный славой, заработанной во Франции. Постеры, афиши, рекламные листовки, ювелирные украшения, обложки журналов, оформление книг – Муха брался за все и во всем преуспевал. 

Его фирменный стиль – пышная красавица на переднем плане, охваченная орнаментальным цветочным венком; плывущие, вытянутые кокетливые буквы – так быстро стал отражением эпохи, что не всякий мог вспомнить, что у него вообще-то есть автор: уроженец городка Иванчице близ Брно, глава Ассоциации славянских художников, моравский самоучка, проваливший экзамены в пражскую Академию искусств и всему научившийся самостоятельно.

Он работал писарем в суде Брно, а все свободное время учился рисовать в качестве художника местного театра, тренируясь на афишах, декорациях и пригласительных билетах. Уже по самым ранним, чувственным и цепким, эскизам Мухи было понятно, что юноша далеко пойдет. Его заметили и пригласили в Вену, в мастерские, обслуживавшие знаменитый Рингтеатр. Но его служба там продлится всего два года: в 1881 году в Рингтеатре случится громадный пожар, который унесет жизни 500 человек и уничтожит мастерскую. Потрясенный Муха уедет в моравский городок Микулов, где проведет время за расписыванием стен родового замка графа Карла Куэна-Беласси. Именно граф и даст Альфонсу путевку в жизнь, оплатив его учебу в Мюнхенской академии изящных искусств. После Мюнхена Муха переедет в Париж, где внезапно прославится.

«Его судьбу сделали два плаката, которые он нарисовал для Сары Бернар, – говорит Джон Муха, внук художника и глава фонда Mucha Foundation, ведающего наследием Мухи. – Можно сказать, после них он проснулся знаменитым. Посыпались заказы – а он привык ни от чего не отказываться». До удачи с Сарой Бернар он зарабатывал на всем: рисовал рекламные плакаты, афиши, календари, ресторанные меню, приглашения, визитные карточки. Очарованная афишами, которые он нарисовал для премьеры ее спектакля «Жисмонда» в театре «Ренессанс», Бернар захотела познакомиться с молодым художником – и устроила его главным декоратором театра. 

Муха станет самым модным художником Парижа: он рисует рекламы велосипедов и мыла, спичек и шампанского, оформляет книги, делает декоративные панно, придумывает дизайн ювелирных украшений и даже интерьеры модных домов (в частности, дома Фуке). Тем же он займется в Нью-Йорке и не откажется от заказов позже, обосновавшись в Праге. «Он был трудоголиком, – подтверждает Джон. – У меня нет о деде личных воспоминаний – я родился уже после его смерти. Но, конечно, есть много разных семейных историй. Он был добрым, любящим, отзывчивым человеком. Но и немного отстраненным, как часто бывает с людьми, которые много работают. Он уходил на целый день в мастерскую и сидел там, приходил поздно вечером – я так понимаю, папа его особо не видел. Он интересовался разными оккультными вещами, вызывал духов. И у нас в семье рассказывали смешной анекдот про то, как они однажды сидели на сеансе столоверчения вместе со Стриндбергом, на которого дед отчего-то разозлился и так подстроил, что дух его устами сказал: «я недоволен, мне не нравится Стриндберг». Тот вспылил и выбежал из-за стола. В общем, у деда было своеобразное чувство юмора».

«Я точно знаю, что дед был хорошим семьянином, – продолжает Джон Муха. – Что, вообще говоря, совершенно нехарактерно для его времени и круга: ну представьте, он жил в Париже, дружил с Гогеном, Тулуз-Лотреком, Роденом, Ван Гогом… Это все богемные компании, отношения там были очень свободные. Дед же никогда не изменял бабушке, по крайней мере мы ничего про это не знаем, а поскольку я много лет занимаюсь его архивом, я бы уже, конечно, узнал. Но есть одна история: в 1939 году, перед приходом нацистов в Чехию мой отец решил перевести деньги из Праги в Париж. Он пришел в банк, банкир спросил его: «на ваш обычный счет?» – имея в виду счет, которым пользовался еще дед. «Да», – сказал папа. Но, прибыв в Париж, не нашел денег на счету. Оказалось, был еще один «обычный счет», на имя некоей француженки. Это была старинная любовь деда, которую он всю жизнь, до самой смерти поддерживал деньгами, ничего не рассказывая жене. Очень трогательный и честный поступок».

Строго говоря, Муха вполне мог стать не художником, а фотографом – его увлечение фотографией общеизвестно, а некоторые кадры словно бы сделаны не сто с лишним лет, а вчера. Одна из карточек Мухи – Гоген без штанов сидит за фисгармонией – украсит любой инстаграм.* «Это, между прочим, личная фисгармония Альфонса, – поясняет Джон, впервые издавший этот кадр в книге «Альфонс Муха. Дух века». – Он купил ее на свой первый гонорар – он же страшно любил музыку, в детстве пел в хоре, и неплохо, говорят, пел. Вполне мог стать музыкантом».

Работы Альфонса Мухи – это типичное европейское искусство fin de siècle, но в неменьшей степени оно связано с Востоком: его орнаменты не скрывают своего византийского или ближневосточного происхождения. «Конечно, – подтверждает Джон. – Он брал свое там, где видел свое. Он беспрестанно чем-то вдохновлялся, все время откуда-то что-то срисовывал. У нас в архиве сотни таких набросков, эскизов, почеркушек – громадный архив, самый большой архив работ Мухи в мире, более трех тысяч единиц хранения.

Дед ездил по Балканам и изучал местное народное искусство. Он, как вы знаете, ездил и в Москву, был на Красной площади, делал там фотографии, которые потом лягут в основу его живописных полотен. И кстати, – Джон усмехается, – вы уже были на выставке в Баку? Там прямо при входе висит фотография большой картины, которая известна под двумя названиями: «Звезда» или «Сибирь». Она изображает старуху в платке, которая переживает, я бы сказал, экстаз смерти, – это довольно мрачная вещь. Но когда мы приехали в Азербайджан, нам работник одного из местных музеев сразу сказал: да это же азербайджанский платок, наш типичный узор! Эта картина не из нашей коллекции, но факт остается фактом: мой дед где-то приобрел азербайджанский платок и использовал его в работе. Может быть, в своих путешествиях по Боснии. А может быть, в Париже. Но, выходит, с Азербайджаном Муха тоже связан».

Титул «главного декоративного художника мира», которым его одарили в Америке – одновременно почетный и унизительный: получается, в мир большого искусства Муху никто не собирался пускать. «И долгое время не пускали, – кивает Джон. – До начала 1960-х им вообще никто не интересовался, он был совершенно забыт. И даже позже… Я не историк искусства, я вообще бывший банкир, но прекрасно помню, что на Муху люди искусства долгое время смотрели сверху вниз. Ну да, плакаты… Художник-оформитель, талантливый, много на кого повлиявший, но не более того. Хотя даже то, что в свое время его имя указывали на пачках мыла, которые он оформлял, что, в принципе, его имя было известно, очень о многом говорит. Знаем ли мы авторов других известных реклам того времени? Этот снобизм Муха преодолел еще тогда. Но на самом деле – и наш фонд годами это подтверждает – он был великолепным и очень разнообразным художником. Когда мы делали его ретроспективу в Финляндии, финский президент, осмотрев залы, очень проницательно сказал: у меня такое чувство, что тут не один художник, а как минимум три. И правда, его ранние работы – нечто совсем другое. А поздние масштабные полотна, а «Славянская эпопея»? Он очень необычный художник, и он менялся со временем. Не надо думать, что афиши – всё, на что он был способен. Я много раз наблюдал за тем, как меняли отношение к нему люди, попадавшие на наши выставки. Не так давно приезжали эксперты из Москвы, тоже заинтересовались; может быть, мы что-то сделаем вместе».

Снобизм по отношению к собственному деду Джон Муха преодолевает, устраивая самые неожиданные выставки – например, о его влиянии на хиппи 1960-х или на японских художников манга. «Не нужно даже особенно вглядываться в плакаты групп типа The Doors или Jefferson Airplane, чтобы понять, откуда вся эта графика взялась, – говорит Джон. – Муха повлиял на самые неожиданные культурные пласты. У японцев оказалось очень много пересечений с ним, и для них Муха – не что-то устаревшее из учебника по истории искусств, а очень современный художник».

В борьбе за дело Мухи Джон даже втянулся в судебную тяжбу с Прагой: когда-то Альфонс Муха завещал городу свою главную работу – «Славянскую эпопею», 20 громадных, 6 х 8 метров, живописных полотен. С условием, что город выстроит для этой экспозиции отдельное здание. «Эпопея» долго ждала своего часа: в социалистические времена его живопись считалась устаревшей, декадентской и буржуазной; затем ее выставили, но здание город не построил по сей день. А не так давно отправил «Эпопею» на гастроли в Корею и Японию, и это переполнило чашу терпения внука. «Это очень большие полотна, для транспортировки их необходимо сворачивать, – кипятится он. – Это угрожает живописному слою, он легко может осыпаться, что подтверждают все ведущие реставраторы. Так что позиция наша простая: если вы не выполняете условия соглашения, если не строите здание, да еще подвергаете картины опасности, мы требуем расторгнуть его и вернуть картины фонду. Дело не в самом требовании возврата, – сразу же оговаривается он. – Не в том, что мы хотим отобрать картины у Праги. А в том, чтобы к нам начали прислушиваться, а пока что нас игнорируют. Мы уже проиграли один суд, но подали на апелляцию, готовы дойти до конституционного суда и поднять на уши всю прессу. Я же не могу просто сидеть и молча наблюдать. Если у меня на глазах уничтожат главную работу деда – кем я буду себя считать после этого?»

Продвигать творчество Мухи не всегда просто: он был яростным чешским националистом, ратовал за панславизм, его «Славянская эпопея» – гимн во славу славянского мира, а такое сейчас не носят. «Здесь есть некоторая проблема, – соглашается Джон. – Альфонс был человеком своего времени: не забывайте, что чешские земли тогда были под властью Габсбургов, частью Австро-Венгерской империи. Он хотел для них такой же самостоятельной, свободной судьбы, как для Франции или Америки. В чувстве патриотизма ведь нет ничего плохого, верно? Но конечно, сейчас эти мысли звучать могут по-другому. Не хотелось бы, чтобы моего деда поднимали на щит крайне правые политики, он вообще не про это.

Нам сегодня легко судить. Но по поводу национализма я могу сказать одно: перед смертью – перед тем как его арестовало гестапо в 1939-м и случилось то, что случилось, – он работал над серией из трех живописных картин. От трилогии остались только наброски, он не успел их закончить, но как эти картины называются? «Эра разума», «Эра мудрости» и «Эра любви». Мне кажется, это и есть ответ, который Муха посылает нам сквозь время. И то, к чему он пришел сам. Никаких разговоров про нации, про государства. Разум, мудрость и любовь. Вечные ценности».

* Соцсеть, признанная в России экстремистской.