Баку моего детства – небольшой, камерный, уютный. Всё неподалеку: друзья во дворе, школа за углом, кино видно с крыши. А наша коммуналка – между библиотекой и театром.
Франгиз Курбанова – заслуженный деятель искусств Азербайджана, художник-постановщик игровых и документальных фильмов («Яблоко от яблони», «Лев ушел из дома» и др.), сценарист, режиссер и художник-постановщик анимационного кино («Аквариум», «Сотвори мечту», «Сон разума» и др.). Профессор Азербайджанской государственной академии изобразительных искусств. Художественный руководитель независимой студии анимационного кино «Бирлик» при Союзе художников Азербайджана.
Мой папа, Агададаш Курбанов, стал заслуженным артистом республики в 24 года. Как прогрессивному деятелю театра, советская власть выделила ему персональную жилплощадь – комнату размером 13 квадратных метров в коммунальной квартире. Там и стали мы жить-поживать, сперва втроем, а потом появилась на свет моя младшая сестра Гюльшан.
…Папа родился в 1911 году в районе Баку, который позже стал известен как Советская. Серьезное было место, и люди там жили серьезные, с крутыми нравами. Среди этих людей мой дед Курбан был авторитетом. Такие авторитеты в Баку назывались «гочи» – они защищали бедных, решали споры, наказывали виноватых. Курбана уважали за доброту и справедливость. К сожалению, однажды он отправился кого-то выручать и не вернулся. В дореволюционном Баку, где многие ходили с оружием, это не было редкостью. Так мой отец, еще малыш, попал под опеку своего деда. Тот тоже был гочи, но добротой не отличался, хотя и носил романтическое прозвище Гёйгёз («Голубоглазый»). Прадед не принял революцию и терпеть не мог всякие идеи нового времени:
– Что-о?! Какие пионеры-шмионеры?! Ах ты шалопай! Чтоб я в моем доме этого больше не слышал! – и, чтобы внушение дошло быстрее, побил внука. Юному пионеру Агададашу пришлось прятать галстук.
Второе увлечение внука – театр – дед тоже не принял. Но сцена манила Агададаша, и вместе с другими мальчишками они сколотили драмкружок. Репетировали на улицах, в парках, в подворотнях... Несколько лет спустя их кружок переродился в настоящий Театр юного зрителя. Играли юные для юных, но пьесы брали взрослые – Шиллера, Мольера, Гоголя, Ахундова...
Уроки драматического мастерства ребятам преподавал известный тогда театральный педагог Туганов, исповедовавший учение Станиславского. Он задавал ученикам своеобразные этюды:
– Так, Агададаш, вот тебе задача: зайди в аптеку и купи горчичники. Но помни: ты иностранец и никакого языка, кроме английского, не знаешь!
И отец, не знавший никакого языка, кроме азербайджанского, шел в аптеку и выполнял наказ. Он вообще был мастером перевоплощений. Однажды даже забрался на минарет и принялся петь азан, да так, что прихожане хоть и удивились, но поверили.
В театре отец с мамой и познакомилась.
Моя мама, Кюбра Курбанова, происходила из аристократической семьи. Ее отец, Хабибулла Абдулла-хан, был консулом Ирана на юге Российской империи. Семья мирно жила в центре Баку, занимая небольшой особняк. Хабибулла принял советскую власть, но в 1930 году был переведен в Среднюю Азию и там скончался. Семья, остававшаяся в Баку, его больше не увидела. Из особняка оставили только две комнаты, остальное конфисковали.
Но в те времена умели радоваться даже малому. Поэтому, когда родители, поженившись, въехали в нашу коммунальную комнатку, было счастье!
Помимо нас в четырехкомнатной квартире жило еще две семьи – Хохловых и Гершуновых. Хохловы занимали одну комнату, а Гершуновы – две. На кухне стояли три двухконфорочные плиты и два стола. Для нашего стола места уже не хватило, поэтому мы завтракали, обедали и ужинали у себя на 13 метрах.
Зато у нас со временем появился первый в квартире телевизор – знаменитый КВН. С вредной теткой Хохловой у нас отношения не сложились, а вот Гершуновы – дядя Дуся (Давид) и тетя Лиза – по вечерам, когда в телепрограмме было что-то интересное, приходили к нам. Наряжались словно в театр, чинно стучались, проходили, занимали стулья. Соседям отводили лучшие места – прямо перед телевизором, чтобы через линзу всё было хорошо видно. Первые трансляции длились не больше трех часов, с шести до девяти вечера. Я любила смотреть на настроечную таблицу, которую показывали перед началом передач: под нее заводили всякую замечательную музыку.
Когда Гершуновы сдали угол балерине Элле Зельмановской, приехавшей из Свердловска, я стала мечтать о балете. Элла репетировала, а я пыталась подражать ее па – и очень завидовала шикарным пуантам. Завидовала, завидовала да и придумала, как обзавестись собственными. Когда родители куда-то отлучились из дома, я вытащила из шкафа мамины туфли. «Мама их все равно не носит», – подумала я и отрезала от туфель всё «лишнее», оставив только подошвы, носки и лямки.
Мама мне ничего не сказала. Она вообще была очень добрая и меня почти не наказывала. Лишь однажды во время прогулки я почувствовала ее гнев. Что-то увлеченно рассказывая, я ненароком употребила очень неприличное слово – «зараза». Мама пришла в ужас и хлопнула меня по губам, да так, что вывалился давно шатавшийся молочный зуб. И я немедленно получила две порции вкуснейшего мороженого, которое продавалось в Баку на каждом шагу: одну порцию – в качестве лечения, другую – вероятно, в порядке моральной компенсации.
Больше всего на свете мама любила книги. Ради них и русский язык выучила, ведь мировая литература на азербайджанский язык тогда была переведена недостаточно. Мы часто ходили с ней в библиотеку на улице Басина. Я рассматривала книжки, а мама могла целый час перебирать тома, что-то брала почитать, что-то перечитать. Постепенно я тоже полюбила книги. Вскоре мне захотелось нарисовать то, о чем я прочитала. Сперва были иллюстрации, затем раскадровки...
Когда мама уезжала в командировку, папа по вечерам брал меня в театр. Я смотрела представления из-за кулис. Со временем стала помогать ему готовиться к ролям. Дело в том, что в ХХ веке азербайджанский язык несколько раз менял алфавит: сперва перешли на латиницу, потом на другую латиницу, перед войной – на кириллицу, сейчас – снова на латиницу. Отец учился еще при арабском алфавите и на кириллицу перейти так и не смог. Вот я ему и диктовала роли, а он их переписывал понятными лишь ему арабскими буквами.
Во дворе, в школе, в нашей большой коммуналке говорили только по-русски. Это был общий язык, связывавший многочисленные народности, жившие в Баку. Но благодаря занятиям с отцом я начала познавать литературный азербайджанский язык.
Если бы папа не был актером, он бы, наверное, стал кулинаром. Ах, как он любил готовить! Если где-то пробовал новое блюдо, обязательно старался его повторить и непременно приглашал на пробу автора первоисточника: сравни-ка! Особенно папе удавалась выпечка. Все знали, что таких шор-гогалов, как у Агададаша Курбанова, не получается ни у кого.
Сытно жили далеко не всегда. Особенно тяжело приходилось в годы войны. Но так уж принято было в Баку, что никто друг другу не заглядывал в кастрюлю. Кто-то позволял себе курицу, а моя мама порой варила суп из редиски. Не сравнивали, принимали как данность.
Никогда не забуду случай примерно 1946 года. Мама собирала меня в детский сад, а чтобы было удобнее причесывать, посадила на этажерку с книгами. Вдруг вижу – мама расчесывает мои локоны и плачет! Оказывается, из одной из книг выпали продовольственные карточки, которые она потеряла во время войны. Страшно представить, что она тогда пережила и как родители продержались без них целый месяц.
Запах колбасы из театрального буфета до сих пор вызывает у меня море ассоциаций. После спектакля папа приходил поздно, приносил добытую «Докторскую», и они с мамой, тонко ее нарезав, садились ужинать, беседовать о театре, о новых постановках, о событиях дня. Я спала за ширмой на сундучке, но просыпалась от запаха колбасы. Что ж, переворачивалась на другой бок и снова засыпала. Моя порция ждала меня утром.
Папа вообще был запасливый и, когда появилась возможность, покупал всего помногу. Масло сразу перетапливал, другие продукты зимой вывешивал за окно – холодильников-то не было. Летом продукты хранили в специальных ларях-ледниках. Я помню, как привозили во двор лед для них, как специальными крюками торговцы вытаскивали морозные бруски. Чуть позже обычный лед заменили сухим.
В мой день рождения родители устраивали большой праздник. Приглашали друзей, коллег. Места у нас не было, поэтому торжество проходило в большой комнате у Гершуновых. На столе обязательно были долма, плов, сыр, зелень, а вот культуры салатов тогда еще не появилось.
«Постепенно я тоже полюбила книги. Вскоре мне захотелось нарисовать то, о чем я прочитала. Сперва были иллюстрации, затем раскадровки...»
Вскоре я пошла в школу и там совершила страшное преступление. Я-то не догадывалась, что мой проступок ужасен, но на деле все могло кончиться очень плохо. В те времена все учебники начинались с портрета Сталина – «гениального вождя мирового пролетариата». Но родители не удосужились воспитать во мне благоговение перед «отцом и учителем всех народов». И как-то раз на уроке, вероятно, от скуки, я принялась рисовать жирные точки в глазах у Сталина. Соседка по парте доложила учительнице, а та немедленно вызвала в школу маму: «Кюбра ханым, как вы воспитываете вашу дочь?!» К счастью, историю спустили на тормозах. Сталина я после этого больше любить не стала. Да и школу тоже. А мама меня ни словом не упрекнула.
Впрочем, моя жизнь была далека от политики. Главной радостью было кино. Фильмы тогда показывали по нескольку месяцев, поэтому мы знали многие практически наизусть. Например, австрийский мюзикл «Дитя Дуная» я смотрела больше десяти раз и помнила все реплики главной героини, официантки Марики, которую играла восхитительная Марика Рёкк.
В квартале от дома были кинотеатры «Форум» и «Низами». На месте «Форума» позже построили жилой дом, сейчас в нем музей-квартира дирижера Ниязи. А «Низами» – солидный, многоэтажный – стоит и сейчас. Помимо обычных залов на самом верху был летний – его экран был виден с нашей крыши. Мы с друзьями забирались на нее через чердак и вглядывались в движущиеся картинки. Часть экрана загораживала колонна кинотеатра, и звука было не слышно, но фильмы-то были знакомы покадрово!
Во время войны на крыше «Низами» стояли орудия, и в День Победы из них давали залпы праздничного салюта. 9 мая 1945 года мне было всего два года, но я прекрасно помню ту ночь: на улице полно народа, все кричат, радуются, а я выше всех, потому что папа посадил меня на плечи. И руки, руки, руки! А темная улица то и дело озаряется вспышками фейерверков… Помню, что кое-где на окнах еще долго оставались бумажные ленты крест-накрест.
Крыши в Баку всегда играли особую роль. В самую жаркую летнюю пору соседи выносили туда тюфяки – ночевать. На крышах сушили белье. И там же озорничали мальчишки, тоже исключительно по-бакински. Недостаток жилой площади многие соседи отчасти компенсировали балконами и хранили на них всякую всячину, в том числе продукты. Пацаны сооружали себе этакие пики – длинные шесты с острым гвоздем на конце. С ними они забирались на крышу и охотились на припасенные соседями яблоки. Дома у каждого яблоки тоже были, но ведь интереснее добыть на охоте!
Летом от жары спасал ветер. Дул порой так, что против него было невозможно идти. Меня, крошечную и почти невесомую, он мог даже немного приподнять. В бакинском ветре был характер города. Сейчас ветра значительно меньше, и характер его изменился. Да и город стал другим – большим, роскошным.
А тогда Баку был простой и уютный. Первые этажи домов еще не превратились в магазины и рестораны, и за каждым окном светилась жизнь, виднелись настольные лампы, цветы в горшках. Было очень интересно гулять и представлять, что там происходит, какие люди живут, о чем разговаривают.
Телефоны были далеко не у всех, поэтому люди чаще встречались. Танцевали на Приморском бульваре под оркестр. Там же могли принять морскую ванну в большой, похожей на дворец купальне. Много ходили пешком, ведь всё было рядом. Правда, от маминой подруги, которая жила в двух кварталах от нас, мы неизменно ездили на такси, всякий раз терпеливо ожидая «Победу» с шашечками и зеленым огоньком. Семейный поход в гости подразумевал солидную поездку в автомобиле, хотя бы и за угол.
Я занималась рисунком в Доме пионеров. Рисовала много, всё и вся. И в результате решила поступать на художественный факультет ВГИКа имени Сергея Аполлинариевича Герасимова.
Папа тогда снимался в фильме «Аршин мал алан». Оператор-постановщик картины Илья Миньковецкий по секрету от отца вручил мне письмо на имя декана факультета: «Вот, Франгиз, передай. Он мой старый друг, поможет тебе поступить». Я поблагодарила Илью Соломоновича, но письмо передала лишь после того, как поступила самостоятельно.
Во вгиковском общежитии я и встретила Фикрета Ахадова, своего будущего мужа. Когда мы отучились и вернулись в Баку, Фикрет устроился оформителем в Дом политпросвещения на площади Молодежи, и директор Вели Гусейнович Мамедов выделил ему под мастерскую комнатку на Зевинском спуске. Забираться туда нужно было по крутой винтовой лестнице, удобств практически не было, потолки метр восемьдесят – в общем, каморка каморкой. Но мы прожили там четыре года. Конечно, с милым рай и в шалаше, но порой, признаться, накатывало. Помню, однажды я не выдержала и закричала: «В гробу я видала эту советскую власть!» При открытом-то окне, выходящем на военную комендатуру.
Обошлось. Зато каморка на Зевина была постоянным местом встреч с друзьями. Как все размещались? Как я ухитрялась при этом убаюкивать четырехлетнего сына?..
Друзья и любимая работа в кино позволяли забыть обо всех сложностях. Да и просто гуляя по городу, я порой забывала, в какой стране живу. На вечернем променаде бакинская молодежь казалась вышедшей из стильного итальянского кино: девушки в черных чулочках со швом, юноши в костюмах-тройках с галстуками-бабочками и даже с тросточками. Такие здесь люди жили, будто Баку накрыт теплым уютным абажуром, под которым расцветала красота.
В начале 1990-х, с открытием границ народ стал двигаться кто куда. Некоторые мои друзья тоже решили уехать. «А я? А мы?» – размышляла я, грустно бредя по Ольгинской (сейчас улица Расулзаде). И вдруг отчетливо представила, что в кармане у меня авиабилет в один конец, что завтра я навсегда покину мой Баку и никогда больше не увижу эти дома, эту набережную, это море. И прохожие, которые еще секунду назад были совершенно чужими людьми, вдруг стали такими родными и дорогими, что аж сердце защемило.
– Нет, – сказала я себе вслух. – Я не уеду отсюда никогда.
«Такие здесь люди жили, будто Баку накрыт теплым уютным абажуром, под которым расцветала красота»