Санан Курбанов – скульптор и график, яркая звезда в созвездии Азербайджанских мастеров. Знаменитый художник и безвестный поэт,  импровизатор и солдат, трагик и весельчак, галантный кавалер и аскет. Возможно, именно это сочетание несочетаемого определило многогранность его творчества, в котором можно проследить всю историю изобразительных искусств от возрождения до позднего абстракционизма. 

«Красоту не надо искать, ее надо уметь видеть – она всюду», – пожалуй, смысл пути Санана Курбанова объясняет эта его фраза. Он проживал каждый день, создавая пространство для красоты – как в своем творчестве, так и в общении с окружающими. Вокруг него было что-то вроде гравитационного поля, притягивающего всех, кто жаждал познания и выхода за рамки обыденности.

Подобно Дон Кихоту, Курбанов отстаивал высокие идеалы и всю жизнь искал свою Дульсинею. Санан любил женщин, боготворил их. Сложные переплетения личной жизни художника достойны отдельного романа – как и остальные коллизии его судьбы. Гениальность Курбанова граничила с асоциальностью: сдаваться или идти на принципиальный компромисс было не в его правилах. Потому редкие заработки чередовались с длительными простоями и периодами полуголодного существования. Но вот парадокс: пребывание в пространстве, которое его выталкивало, ничуть не ослабляло, а наоборот, усиливало «гравитационный» потенциал Санана.

А началось все 12 августа 1938 года в Баку, когда в семье инженера-связиста Шамиля Курбанова и врача-офтальмолога Махрух Курбановой родился первенец. Как и у миллионов советских людей того поколения, детство Санана было суровым и аскетичным. Самыми яркими моментами в нем были те, когда вся большая родня собиралась вместе. Братья и сестры с материнской стороны часто музицировали, читали стихи, рисовали; один из братьев, погибший на войне, был профессиональным художником.

Творческое начало обнаружилось и в Санане. Он начал рисовать и писать стихи уже в раннем детстве, но то была потаенная лирика. Во дворе он слыл драчуном и заводилой, за что ему не раз попадало от отца. Впрочем, ни запреты, ни назидания не могли остановить Санана, если он что-то задумал. Мальчишка уверенно шел по своему пути, а препятствия просто обходил. Например, тайком записался на бокс, зная, что родители не разрешат. Потом так же тайком поступил в художественное училище.

Младший брат Намиг Курбанов вспоминает Санана уже оформившимся художником: «В новой квартире, куда мы переехали, у Санана была своя маленькая, девять квадратных метров, комната-мастерская. В ней он и проводил все время. К нему постоянно приходили разные люди, кипела творческая атмосфера. Он часто брал меня с собой в компании, чтобы и я напитывался творческой средой, и относился ко мне скорее как друг, а не брат, несмотря на 15-летнюю разницу в возрасте».

В 1959 году Санан Курбанов оканчивает Бакинское художественное училище им. Азимзаде и поступает в Ленинградское высшее художественно-промышленное училище им. Мухиной на факультет скульптуры. Здесь формируется его позиция в искусстве. В совершенстве овладев академической техникой рисунка и ваяния, он постепенно начинает смещать акцент в сторону пластических элементов композиции: форм, линий, пятен, пропорций, фона и фигур. В 1963 году его временно отчислили из института, предлагая освободиться от «западного буржуазного влияния» и восстановиться через год. Но в Ленинград Санан уже не вернется. Позже скажет, что «взял оттуда все, что необходимо». Он возвращается в Баку и в том же году поступает в Азербайджанский театральный институт им. М. А. Алиева на факультет театральной режиссуры.

– Одно время у брата появилась мечта стать режиссером, – говорит Намиг Курбанов. – Но, зная его характер и специфику кинопроизводства (я сам по профессии режиссер), могу сказать, что это была не его стезя. Для режиссуры требуется огромное терпение и, главное, умение доводить все до конца, ставить точку. А он был настоящий импровизатор: мог часами фонтанировать идеями, заражая всех окружающих, давая им мощную интеллектуальную подпитку, но сам при этом не сосредоточивался на чем-то одном. Для него это была скорее игра. Концентрировалась в это время его рука – он обладал редкой для художника способностью писать в процессе бурного диалога. В его мастерской постоянно толпились люди, но не мешали ему работать.

Санану все же удалось поработать художником-постановщиком. В тандеме с режиссером Тофиком Кязимовым он оформил более 15 спектаклей Азербайджанского государственного драматического театра. Но и этот этап оказался временным: мастер шел своим путем.

В начале 1970-х Курбанов перебирается в одну из мастерских Дома художников. Отныне она стала местом его постоянного обитания. Дом художников в 1960–1980-е годы был особенным, как шкатулка с потайными отделениями: всяк вошедший посвящался в таинства мира искусства. Мастерские не запирались и были открыты для общения, споров и дискуссий. В этом круговороте мастерская Санана Курбанова мгновенно стала центром.

– Это был очаг, куда приходили не только художники, музыканты, поэты, но и люди всех профессий, – вспоминает скульптор Гусейн Хагверди. – Санан пылал огнем – мог вселить надежду, дать искру к размышлению. Его мозг пребывал в вечном поиске, вечном напряжении и, как я теперь понимаю, в состоянии безысходности. Он пытался прорваться сквозь запреты и заслоны того времени, и для него, человека, обладавшего колоссальной энергией, это было тяжело. Он не мог воплотить все замыслы, ведь ему требовалось пробовать себя во всем: и в театре, и в сценографии, и в поэзии…

Поэтическая грань художника – еще один штрих к портрету. Курбанов великолепно владел словом и, как утверждают знатоки, мог состояться как литератор. Но для него, человека вечно играющего, то был всего лишь очередной отрезок пути. Он пробовал писать стихи и на азербайджанском языке, и на русском. К сожалению, из его литературных экспериментов мало что осталось: он хранил свою поэзию в памяти, листки со временем потерялись – что на самом деле неудивительно, в мастерской Курбанова царил хаос. Вещи постоянно перемещались – книги, кассеты, еда, которую кто-то приносил с собой; жизнь, казалось, была подчинена приходам и уходам разных людей, каким-то случайным колебаниям.

– Его мастерская была наполнена духом, – вспоминает литератор Наталья Ахвердиева. – Ты уходил оттуда чистым, как после церкви, с легкой душой – летать хотелось! Туда можно было прийти, когда тебе плохо. Это место, где тебя могли и осмеять, но всегда так по-доброму, что ты вновь обретал себя.

Простота в быту дополнялась абсолютной творческой беспощадностью и требовательностью к себе. Санан трепетно относился к своим работам, тщательно выстраивая и размышляя над каждой линией и точкой композиции. Курбанов часто делал небольшие скульптуры из пластилина, потом на формовку и отливку не оказывалось денег, и законченные образы сминались ради новых. Он мог годами работать над скульптурными портретами (в основном женскими). Так же скрупулезно он занимался и графикой. Целая серия графических работ посвящена исследованию визуального восприятия симметрии, ударной цветовой доли в пространстве картины.

– Он копировал одну и ту же работу на кальку, каждый раз чуть изменяя копию, по микрону убирая или добавляя тот или иной элемент, – рассказывает племянник Ровшан Мамедов. – На одну работу уходила пачка калек. Раз в две недели мы делали уборку и мешками выбрасывали кальки, на которых фактически были законченные картины – а для него лишь отработанный материал. Он трудился по 12 часов ежедневно, спал по четыре-пять часов, сразу после пробуждения возвращался к работе, которую оставил с ночи, и только завершив ее, шел умываться и завтракать».

Многие известные художники считают его своим наставником, большинство этих людей училось у него, обсуждая работы и подолгу споря о них. Только однажды, в 1997 году, Курбанов официально попробовал себя в роли учителя в Художественном училище им. Азимзаде, и этот опыт закончился печально. Студенты отказались от преподавателя, и, что удивительно, руководство к ним прислушалось, уволив Курбанова.

– Я помню этот период, – рассказывает художник и философ Теймур Даими. – Зашел как-то к нему в класс и вижу: он прислонился к доске, исчерченной странными схемами и рисунками, обессиленный и опустошенный. Когда я спросил, что случилось, Санан взорвался: «Они ничего не понимают и даже не желают понять! Я им показываю, как по одной только части нарисовать цельную фигуру, объясняю соотношение части и целого, анализ формы, конструкции, объема… Ведь прежде чем начать рисовать, нужно понять, как фигура вырывается из фона, а это уже мышление. Ты как бы входишь внутрь предметов, улавливаешь их потаенную, скрытую от взгляда жизнь. А они всё бездушно копируют с натуры, как фотоаппараты...»