Один из крупнейших русских поэтов начала XX века – символист, мистик, религиозный философ – приехал в Баку, чтобы спасти себя и детей от ужасов революции. Здесь он провел четыре года, написал свой главный научный труд и оставил огромное количество учеников. Речь о Вячеславе Иванове.

Даже среди символистов – самых образованных поэтов в истории не только Серебряного века, но и, вероятно, всей русской литературы – Иванов выделялся своей невероятной ученостью. Достаточно вспомнить, что учился он у Моммзена, диссертация его (он защитился, но не сдал обязательные экзамены и стал доктором наук много лет спустя) была об откупной системе в ранней Римской республике и написана по-латыни, а последней крупной работой на склоне лет стали комментарии к Деяниям Апостолов, Апокалипсису и Псалтири – их заказал папа Пий XII. Разумеется, как ученый Иванов с его теориями оказался слишком большим оригиналом, чтобы стать действительно крупной научной величиной, – он в первую очередь великий русский поэт. Но по крайней мере в одной непоэтической ипостаси значение Вячеслава Ивановича бесспорно: педагогом он был от Бога.

Новый Рим

Путь его к университетской кафедре был не очень простым, зато совершенно естественным. Почти до сорока он жил жизнью «чистого» поэта, причем преимущественно за границей. Там и состоялся его дебют как преподавателя, причем в учебном заведении весьма специфическом: в 1903 году Иванов прочел курс в парижской Русской высшей школе общественных наук, созданной для эмигрантов-революционеров. Среди слушателей Иванова были Троцкий и Луначарский, а среди коллег-лекторов – Ленин и лидер эсеров Чернов. Вдвойне занятно, что курс был посвящен древнегреческому культу Диониса – главному предмету научных интересов Иванова в течение всей его жизни.

Впоследствии, перебравшись в Петербург, Иванов преподает на либеральных Высших женских курсах, где пользуется громадным успехом. В хаосе революции педагогика тем более оказалась относительно стабильным куском хлеба – особенно если учесть гражданскую позицию поэта. Если к Февральской революции он отнесся даже с некоторым энтузиазмом (и сочинял вместе с Бальмонтом новый государственный гимн России), то к большевистскому перевороту – с предельной брезгливостью. Новая власть была от Древней Греции и Диониса дальше, чем Занзибар. Бытовые условия тоже не добавляли энтузиазма: квартиру обстреляли во время боев с юнкерами, обострилась болезнь жены, умерла от сыпного тифа жившая в доме на правах члена семьи старая подруга Мария Замятнина. К тому же начинался элементарный голод. И хотя всем взрослым членам семьи удалось устроиться в Наркомпрос на довольно необременительную службу, жизнь в Москве 1918–1919 годов нормальной считаться, конечно, не могла.

Иванов рвался за границу, в любимый Рим, для чего вступил в сложные эпистолярные отношения со своим бывшим слушателем Луначарским. Поэт был выдающимся мастером, как сказали бы теперь, внешних коммуникаций: Луначарский выбил длительные заграничные командировки Иванову и Бальмонту, причем Иванову – со всей семьей, по тем временам история почти невозможная. Единственное, о чем просил нарком, – хотя бы первое время воздержаться от открытой критики советской власти. Бальмонт уехал первым и прямо на вокзале в Ревеле дал такое интервью местной прессе, что Политбюро немедленно аннулировало командировку Иванова. «Это смертный приговор», – сказала жена Иванова Вера, узнав об отмене, и не ошиблась: через три месяца она умерла.

Находиться в сырой, голодной, пропахшей смертью Москве стало совсем невозможно. Ивановы – Вячеслав, дочь Лидия и маленький сын Дмитрий – уезжают в Кисловодск, а оттуда – в столицу Азербайджана.

Баку стал его Новым Римом.

Труды и дни

Ранней истории Бакинского университета посвящено не так уж много серьезных работ, и это достаточно обидно: БГУ в первые годы своего существования был довольно-таки удивительным феноменом – как, впрочем, и сам тогдашний Баку. Люди, приезжавшие в город, некоторое время находились буквально в состоянии грогги, так силен был контраст с утонувшей в крови, разрухе, нищете и голоде Россией. «Торговля была – о радость! – еще свободная. Можно было купить чаю, колбасы, хлеба и масла», – пишет о своем самом первом впечатлении от города Лидия Иванова.

Но бытовые облегчения были только половиной дела. Бакинский университет, основанный всего годом ранее правительством независимого еще Азербайджана (то есть «мусаватистским» – поэтому в советской историографии датой основания было решено считать 1920-й), не страдал качеством кадров. Костяк его профессуры составили русские выходцы из реорганизованного грузинскими властями «в национальном духе» Закавказского университета в Тифлисе. А вот количественный дефицит был налицо. Иванова, национальную знаменитость, встретили восторженно. 19 ноября 1920 года декан историко-филологического факультета Николай Дубровский представил кафедре классической филологии нового профессора.

В БГУ начала двадцатых царила обстановка подлинного классического университета. Ректорат делал вид, что за окном нет никакой советской власти, а марксизм – не официально утвержденная государственная идеология, а всего лишь одно из социалистических учений. Научные дискуссии (правда, все же в основном о предметах древних) не только поощрялись, но даже не модерировались. Подход к абитуриентам был суров – никаких скидок на партийность, социальное происхождение или национальность, только знания и перспективность. В общем, это было место, куда стремились попасть со всей России (Саратовский университет прибыл с голодной Волги практически в полном составе).

Вот неполный список курсов, прочтенных профессором Ивановым за четыре учебных года: «История греческой трагедии», «Данте и Петрарка», курс о Достоевском, «Ars poetica Горация», «История греческой литературы», «Буколики» Вергилия», «Немецкий романтизм», «Достоевский и Пушкин», «Федон» Платона», «Греческая религия», «Поэзия мировой скорби и Байрон». А еще – семинары (по Квинтилиану, Лукрецию, Тациту, Гете, Эсхилу) и так называемые чтения, когда на занятии читается и разбирается какой-то один классический текст. Это профессиональные, глубокие исследования, не случайная подработка литератора-интеллектуала в стесненных обстоятельствах, а серьезный академический труд. Его ученица София Маковельская писала: «Он читал в первой аудитории (теперь там физкультурный зал), вмещалось туда человек 600–1000, собирались студенты всех факультетов, стояли в проходах. Красноречие, знание языков, умение все связать воедино, эрудиция – все это привлекало слушателей...»

Жили Ивановы вовсе не роскошно, особенно поначалу – втроем в одной комнате (прямо в здании университета на Меркурьевской улице), часть которую отгородили занавеской под «спальню», часть занял рояль, на котором музицировала Лидия, работавшая в бакинской консерватории. Иванов, для которого отсутствие живого человеческого общения было адом, часто принимал гостей, с которыми дискутировал ночи напролет, иногда и за бутылкой (например, с будущим ректором Ленинградского университета Томашевским). Летом дети отправлялись на дачу, снимали сперва в Бузовне, потом в Зыхе. Сам Иванов дач не любил («Он был человек городской и боялся собак, коров и всяких неудобств деревенской жизни»).

Ученики его боготворили – а он много и увлеченно с ними возился. Бакинский университет при Иванове выпустил целую команду очень серьезных филологов и литературоведов – обычно в первом ряду называют Моисея Альтмана, Ксению Колобову, Виктора Мануйлова и Цезаря Вольпе.

Вошедшая в спокойную колею жизнь располагала и к чисто научным занятиям. Он начинает «полный переплав» и «коренную переработку» своей книги о Дионисе, над которой работает с 1913 года. 17 мая 1921 года Иванов делает доклад «Афинский буколион и древнейшие буколические культы в Аттике (к характеристике прадионисийских религий)», в его основе – восемь глав неопубликованной пока книги. Спустя два месяца состоялась официальная церемония защиты, и Иванов получил степень доктора филологии. В 1923 году «Дионис и прадионисийство» – opus magnum Иванова-ученого – выходит в свет во Второй государственной типографии Баку.

А вот стихов тут было написано поразительно мало. Одно, впрочем, очень известно:

Умер Блок

В глухой стене проломанная дверь,
И груды развороченных камней,
И брошенный на них железный лом,
И глубина, разверстая за ней,
И белый прах, развеянный кругом, –
Все – голос Бога: «Воскресенью верь».

Поворот на запад

Менее всего при этом Иванов походил на погруженного в кабинетные штудии затворника. Участие в общественной жизни университета казалось ему естественной необходимостью, а его красноречие могло сослужить коллегам добрую службу. Он активный член Жилищной комиссии и дважды встречается с председателем Азревкома (фактическим главой республики) Нариманом Наримановым по поводу передачи университету жилого дома под преподавательское общежитие. Нариманов сам был писателем и, конечно, визиты такого знаменитого собрата по перу ему немало льстили. Дома, впрочем, университет не получил – но были у Иванова-хозяйственника и удачи. Будущий академик Маковельский, отец вышеупомянутой Софии, вспоминал: «Профессора узнали, что в Азнефти получены костюмы, ботинки и т. д. Решили послать к Серебровскому – председателю Азнефти – делегацию: Вяч. Иванова, Ростовцева, Маковельского. Явились мы в Азнефть, Серебровский принял нас. Первым говорил Иванов, целый час, по всем правилам элоквенции. Тема была – значение университета для развития культуры и промышленности края; университет имеет огромное значение для подъема культуры семейств нефтяников. Серебровский выслушал. Потом Ростовцев (Ростовцев – проф. медфака) час говорил о значении здравоохранения: необходимо заботиться о здоровье нефтяников. Серебровский устал. Про Маковельского он подумал, что тот тоже готовит часовую речь. «Извините, пожалуйста, у меня назначено свидание в ЦИКе. Вкратце, что бы вы хотели?» – «Узнали о костюмах, обуви, мы обносились, просим толику ваших богатств». Серебровский тут же вызвал начальника своей канцелярии, сказал подготовить ордера, спросил, что и в каком количестве хотят получить профессора».

Известно, что Иванов баллотировался на пост декана филологического факультета (в 1921 году) и даже ректора БГУ (двумя годами позднее), но оба раза снимал свою кандидатуру.

«Баку стал нашим солнцеворотом». Это пишет Лидия Иванова. Летом 1924 года поэт едет в Москву, на пушкинский юбилей. Его доклад в Большом театре о «Цыганах» («Он говорил о (…) необходимости для России вновь обрести свой религиозный лик», пишет современница) произвел сильнейшее впечатление в том числе на Ольгу Каменеву, сестру Троцкого и жену Льва Каменева, в то время человека номер два в СССР. Иванов – при всем его «дионисийстве» – был человеком на свой манер практичным (по свидетельству дочери, он «не сумел бы себе не только яйца приготовить, но даже воды вскипятить (…). Но он великолепно умел торговаться») и обратил этот успех в решение о командировке в Италию.

В Баку он уже не вернулся (все понимали, что и из «командировки» он не вернется на Родину никогда); через некоторое время в Москву приехали и дети. В штате Бакинского университета Иванов формально числился до июля 1925 года, хотя в университетских архивах хранится повестка на совещание профессоров 22 октября 1925 года, где в числе прочих значится – «Иванов Вяч. Ив., классическая филология».