Дом художника Расима Бабаева на Абшероне знают все. Изменился ландшафт, вдоль моря проложили шоссе, закатали в асфальт береговую полосу, Абшерон перестал быть пустынным: теперь это модное респектабельное место. Но в этом доме мало что меняется. Разрастается посаженный художником сад. Собранные на Абшероне камни все так же вопросительно встречают входящих. Пялятся пустыми глазницами развешанные во дворе маски – дань увлечения африканским и мексиканским искусством. 

Хозяин неизменно встречает гостей у ворот: в ограду вмонтирована амфора с его автопортретом. Сам дом немного вырос, но второй этаж, где расположена мастерская художника, остался заповедным. Поднимаешься наверх и обнаруживаешь, что за тобой следят: со стен из каждой щелочки и трещинки выглядывает хитрый улыбающийся див. «Я эту фреску отреставрировал – она была замазана, – но дописывать утраченные детали не стал, – поясняет сын художника, реставратор и дизайнер Эльнур Бабаев. – Папа рисовал дивов с 1970-х годов. Первый появился в иллюстрациях к детской сказке «Джыртдан» – это наш азербайджанский «Мальчик-с-пальчик».

В доме ждут гостей – художников-абшеронцев Фазиля Наджафова и Фархада Халилова. Дрожит наэлектризованный жарой воздух, снизу раздается уютный звон посуды.

БАКУ: Все же непонятно, абшеронская школа – это что? Дружественные и родственные связи или определенный стиль?

ЭЛЬНУР БАБАЕВ: Это прежде всего определенный тип мышления – сообщество единомышленников.

БАКУ: Скажем, Тофик Джавадов и Джавад Мирджавадов – братья, но одновременно совершенно разные планеты…

Э.Б.: Да, они могли друг друга критиковать, но по духу были близки. Тофик Джавадов – великий художник, до конца не оцененный, он ведь рано и глупо погиб. Сейчас его полотна осыпаются, потому что он их грунтовал мелом. Некоторые по глупости говорят, что он так от бедности делал, но на самом деле он просто добивался матового изображения – чтобы полотно не блестело. Если приглядитесь к окрестному пейзажу, то поймете: здесь все матовое, высушенное, обезвоженное. Яркое и контрастное, но без блеска. Джавад его за эти эксперименты очень критиковал.

БАКУ: А что значит этот особенный абшеронский дух, который всех связывал?

Э.Б.: Очень много было задорной игры – и какой-то безумно свободный образ мысли. Не зря все группировались вокруг Джавада (Мирджавадова): он обладал потрясающей харизмой. На берегу моря, в нескольких километрах от нашего дома стояла старая черная лодка – очень тяжелая, никому не нужная. Мы с ним часто к ней ходили, и он обещал, что однажды мы на ней уплывем в Иран. Ее и сдвинуть никто не мог, такая была огромная, но я верил, что мы все поплывем когда-то в далекий сказочный Иран, о котором никто понятия не имел.

БАКУ: Художники внутри кружка придерживались совершенно разных взглядов на искусство. Как они вообще уживались?

Э.Б.: Вот я вам сейчас покажу фотографию, смотрите, это документ: на ней рядом Джавад, папа и Тогрул Нариманбеков.

БАКУ: При этом Нариманбеков был обласканным властью художником с регалиями и кучей персональных выставок, а Мирджавадов – абсолютным маргиналом.

Э.Б.: Тогрул был прекрасным художником, а кроме того, бонвиваном, шутником. Любил красиво жить, выпивал с влиятельными людьми, выглядел всегда сияющим, и все шло ему в руки. А Тофик Джавадов, мой отец, Джавад Мирджавадов, Кямал, Фазиль Наджафов с представителями власти за одним столом не сидели, за что и были прозваны формалистами. Но при этом все они общались между собой.

День сворачивается, солнце опускается низко, и его лучи почти не пробиваются в гостиную, дивы прячутся в полумраке. Дом наполняется бодрыми мужскими голосами. Девяностолетний скульптор Фазиль Наджафов живет по соседству, а нынешний председатель Союза художников Фархад Халилов приехал по пробкам из Баку и теперь мечтает о море. 

ФАРХАД ХАЛИЛОВ: Абшерон нынче не тот. Прежде и зима была настоящая. Летнее небо было синим и гладким, если появлялось хоть одно облако, мы говорили: «О, москвичи пришли». А теперь ну что это – такая жара, а небо в дымке.

БАКУ: Абшеронская школа вообще тесно связана с местным ландшафтом – отсюда и сам термин появился.

ФАЗИЛЬ НАДЖАФОВ: Чем больше времени проходит, тем очевиднее, что это вообще за зверь такой – абшеронская школа. Это как взгляд из космоса: чем дальше улетаешь, тем отчетливее схемы. В наше время не было четких границ: школа, не школа… На рубеже 1950–1960-х сформировалась наша компания. Фархад позже примкнул, он значительно моложе. Все художники были выходцами из Баку, а Абшерон воспринимался как продолжение столицы. У нас были общие интересы, юмор, какие-то особые представления о жизни и искусстве. Мы любили абшеронскую природу, но по складу ума и повадкам были горожанами. И самое главное, для нас существовала только одна цель – творчество, в самом широком понимании. Мы были молоды и бескомпромиссны, пытались познать истину – что есть искусство. Искали повсюду: нас увлекала китайская живопись, негритянская скульптура, французское искусство, Пикассо вообще был кумиром. Знания у всех были обширные, многие же учились в Москве и Ленинграде. В 1950–1960-е круг бакинских художников был узок, все так или иначе друг друга знали. Абшерон был нашей Меккой. Мы приезжали сюда на этюды, пешком исходили все камни, проходили много километров до Гобустана. Отношения были какие-то почти родственные, даже если не совпадали взгляды.

БАКУ: А каким образом сложилась та компания друзей, которую сейчас называют «абшеронской школой»?

Ф.Н.: Я приехал после окончания Суриковского и попал, что называется, в свое место и в свое время. Мне быстро дали мастерскую, а рядом жили Расим Бабаев и Джавад Мирджавадов. Мы встречались часто. Началось все с походов – из мастерской через волчьи ворота. Очень много ходили, далеко, по много километров в день. Идешь, топаешь, а под ногами земля глинистая, потрескавшаяся – узоры высматриваешь. Тонкая такая эстетика – у Расима Бабаева, кстати, есть такая картина. Потом начинались песчаные дюны – ты на них поднимаешься, опускаешься, аж укачивает. Так мы бродили по Абшерону и каждый раз находили что-то особенное. Постепенно дошли до Гобустана, стали изучать его камни: а там ведь среди старых глыб чувствуешь себя циклопом, и все, что происходит в городе, – суета, заботы кажутся мелкими с такого расстояния. И вот из этих пеших походов и выросла наша дружба и наша группа, мы ее выходили в прямом смысле слова. Это было удивительно плодотворное и полезное для нас всех время.

БАКУ: А вы, Фархад, как сблизились с абшеронцами? Вы ведь значительно моложе и в 1960-е годы много времени проводили в Москве.

Ф.Х.: Мое общение с этой компанией началось в 1962 году. Я был студентом Бакинского художественного училища, прочел «Жажду жизни» о Ван Гоге и совершенно с ума сошел. С этой книгой ходил по скалам – рисовал. Тут меня вызывает директор училища и говорит: «Художником не хочешь быть – уходи, зачем место занимаешь». Я, как человек последовательный, тут уж действительно решил занять: работы свои развесил, и мне тут же двоечку влепили. Вдруг входит в наш класс Кямал Ахмед, замечательный абшеронский художник, и говорит: «Это кто рисовал?» Нас познакомили. И тройку за композицию мне в итоге все-таки поставили. Вот с того дня мы с Кямалом буквально жили вместе: у нас общая мастерская была. И тогда же мы приехали в Бузовны и познакомились с Джавадом Мирджавадовым, он тогда там жил, и сперва вся компания собиралась у него. Мы гуляли от моря до моря, спали на бетоне, ели одну демьянку на троих, много разговаривали. И я помню, что, когда меня Джавад похвалил – я написал работу «Баня», такую кубистическую, – у меня было настоящее чувство полета. Так началось мое абшеронское время. Это сейчас придумали термин «абшеронская школа». Тогда «абшеронец» у критиков означало «балбес» – тот, кто неправильно рисует, ненормальный художник. Была группа государственных художников, а если ты не государственный, то подпадал под определение «абшеронец».

БАКУ: То есть существовала некая оппозиция официальных и неофициальных художников?

Ф.Х.: В том стане тоже были талантливые люди. У нас близко не было таких разборок, как в Москве, где любили выяснять, кто диссидент, а кто нет. Как правильно сказал Фазиль, абшеронцы пытались узнать, что в мире художник делает. Вот это и объединяло группу: желание докопаться до истины. А все остальное – регалии, деньги – казалось мелким. Мы с Джавадом дрались, например, потому что он любил Хемингуэя, а я – Фолкнера. Такие были в компании отношения. Не формально мы были связаны.

БАКУ: А с Таиром Салаховым и Тогрулом Нариманбековым, у которых были более тесные связи с властью, вы общались?

Ф.Н.: Да не было у нас никаких политических разногласий. Мы вообще про политику не говорили. Я учился с Таиром вместе, у нас были прекрасные отношения. Официальные круги его обняли – ну и что? Положение позволяло ему помогать многим людям – мне, в частности. Вы поймите, у нас здесь не было понятия «диссидент», и жесткого антагонизма тоже не было.

Ф.Х.: Я с Тогрулом Нариманбековым тесно дружил. Прекрасный художник, очень легкий и веселый человек, абсолютно свой. Очень любил славу и красивую жизнь. Вот вы говорите – власть, а ведь это абстракция, за которой стоят конкретные люди. В тот период художникам очень повезло: вторым секретарем Компартии Азербайджана был Елистратов. Он очень любил искусство и художников. Саттар Бахлулзаде после его отъезда из Азербайджана просто заболел, потому что Елистратов всегда его поддерживал и отмазывал. Однажды организовал пьяному Саттару милицейский конвой с сопровождением до дома. Он же способствовал продвижению Тогрула Нариманбекова, которого тоже пытались прижимать и даже как-то сняли его работы с выставки. Но Елистратов лично обратился к первому секретарю компартии с просьбой помочь местному таланту. И Таиру Салахову помогал. В общем, сложилась целая группа хороших художников, которых он поддерживал. Я как-то юношей ехал в его машине и увидел там этюдный блокнот. Так открылась тайна: Елистратов рисовал.

БАКУ: Вы говорите, что формально абшеронцев ничего не объединяло, кроме дружбы. То есть не было никакой общей или доминирующей стилистики?

Ф.Х.: Раньше мне казалось, что нет. Но сейчас могу сказать, что было общее стремление к большим объемам, к активной энергичной живописи. Джавад делал такие фантастические рисунки, фигуры с большими ногами – очень заразительная манера. И мой друг Кямал Ахмед, самобытный художник, когда рисовал женские фигуры, все время беспокоился: «Не как у Джавада получается?» Я его успокаивал, хотя некоторое сходство было. И сам Мирджавадов в своей книге написал, что только я в те годы не попал под его влияние.

БАКУ: Вот и Ашраф Мурад точно не попадал под его влияние…

Ф.Х.: Ашраф был гений, обыкновенный гений. И никакой школе не принадлежал. Он вообще пребывал в другом измерении: его душа была не с нами. Его мир, в котором он находился, совершенно отдельный космос.

БАКУ: А почему так важна была для вас, молодых абшеронцев, фигура Мирджавадова?

Ф.Х.: Джавад был невероятно красивый, фантастической культуры человек, настоящий артист. Немного на Хемингуэя похож. Он делал уникальные вещи, смолой залитые формы, – здесь и близко ничего подобного не было.

Ф.Н.: Джавад говорил, что произведение искусства можно считать удачным, если оно способно конкурировать с пейзажем Абшерона. Вы же знаете, что он здесь на пляже закопал свои работы? Так и не нашел никто.

Ф.Х.: Вот вы спрашивали про влияние ландшафта. Красота Абшерона, недоступная прочим, нас и объединяла. Мы любили пустыню, чтобы простор был. Я сейчас целую серию собираю – «Абшерон уходящий». Заканчиваю старые вещи, которые 30 лет назад начал, чтобы осталась память о старом Абшероне. А он начал уходить от нас в конце 1960-х, когда появились первые шиферные крыши в Бузовнах. Всегда здесь были плоские крыши, а тут появился серый мрачный шифер. Мы ходили и плакали, когда появился этот противный серый цвет.