Художник Мусеиб Амиров: «Я просто зажигаю светом»

Мусеиб Амиров пишет жанровые картины и ландшафты мегаполиса, абшеронские пляжи и белые домики под южным солнцем – и от всех его картин исходит ощущение тепла. С «Баку» заслуженный художник Азербайджана говорил о моментах истины и о разнице между талантом и призванием. 

Фото: Алексей Пивоваров

Мусеиб Амиров – заслуженный художник Азербайджана. Выпускник Художественного техникума им. А. Азимзаде и Азербайджанского государственного университета искусств и культуры им. М. А. Алиева. Его картины хранятся в фондах Министерства культуры РФ и Министерства культуры и туризма Азербайджанской Республики, в Азербайджанском национальном музее искусств и бакинском Музее современного искусства, а также в частных коллекциях в Азербайджане, Турции, США, России, Швеции, Германии, Великобритании, Италии, Норвегии и Дании.

БАКУ: Стать художником – это был ваш осознанный выбор? Или в семье художников такого выбора нет?

МУСЕИБ АМИРОВ: Я с детства рисую. Конечно, в такой династии художников, как наша, это неизбежно, но я не знал, что это станет моей профессией. Когда папа рисует, вокруг всегда холсты, краски… У отца долго не было мастерской, и наша двухкомнатная квартира делилась так: в одной комнате живем я, мама и сестра, а в другой папа работает. И в художественное училище я пошел не задумываясь, на автомате. Хотя, скажу откровенно, сперва хотел быть военным. У нас есть Нахчыванское военное училище, и мне ужасно нравилась их форма – цвета морской волны, с красными лампасами. Видите, живописец во мне уже тогда сидел. Я подумал, что в такой форме стану человеком, не буду драться, возьмусь за ум.

БАКУ: У вас была бурная юность?

М.А.: Немножко драчливая. Раньше же компьютеров не было, дрались двор на двор. Но я не был хулиганом, наоборот, дрался с хулиганами, которые обижали девчонок в нашем микрорайоне. Вступался жестко – я серьезно дзюдо занимался с девяти лет, участвовал в соревнованиях, призовые места брал, должен был уже в юношескую сборную идти. Так что военное училище – это еще и способ усмирить силы, которые во мне бурлили. Я даже медкомиссию прошел. А сестра мне говорит: «Слушай, у тебя такие рисунки – ты что, с ума сошел?»

Танец с марионеткой. 2018

БАКУ: И вы бросили и дзюдо, и будущую карьеру военного?

М.А.: На дзюдо у меня от запаха пота буквально аллергия в тот момент возникла. Видимо, получился переломный момент… Тренеры меня, конечно, не поняли. Ходили к отцу, убеждали, что мне нужно продолжать, что я перспективный… Но я думаю, у меня не было шансов. Я не был прирожденным борцом – скажем, мой друг Натик Багиров, с которым мы вместе пришли в дзюдо, сейчас четырехкратный чемпион мира, пятикратный чемпион Европы. Мы, когда встречаемся, всегда шутим, что я ему первый прием дзюдо показал. Если бы не я, не стал бы он чемпионом мира!

БАКУ: И все это изменили вовремя сказанные слова сестры?

М.А.: Я к ней очень прислушивался. Она на восемь лет старше меня и жестко сказала: «Ты чокнулся? У тебя столько рисунков! Какое военное училище?!» И под утро я сам порвал эти документы. И поступил в художку. Но опять-таки кто знал, что я стану серьезно писать? У нас на курсе было 30 человек, а в искусстве мало кто остался.

Почему я стал художником? Знаете, трудно это понять. Случайность? Или, может, дело в том, что отца не стало ужасно рано, он ушел в 50 лет, и это на меня повлияло? Говорят, есть талант, призвание. Не хочется хвалиться, просто я как-то застрял в мастерской у отца.

Леиш. 2018

БАКУ: В какой момент вы поняли, что поиски кончились? Что вы художник, что это навсегда?

М.А.: Какой замечательный вопрос! И непростой. Когда же это произошло?.. В 1983 году, когда внезапно умер отец, я ушел в армию, а в 1985-м вернулся и засел в мастерской. В первое время, когда творчество только начиналось, находились такие, кто пытался отобрать помещение. Меня защитили друзья отца, которые в меня верили.

Я стал что-то чиркать, работ становилось все больше. Увлекся, но еще не знал, к чему это приведет. Все шло как бы по инерции. А в 1988 году мы с супругой поехали на грандиозную варшавскую выставку «Арсенал-88». Там были все направления contemporary art, от живописи до видео-арта: огромный закрытый стадион, два или три яруса – просто шок! И сами художники меня поразили: какие-то черные комбинезоны, черные сорочки – в Баку таких людей просто не было! Тогда я еще не мог назвать себя художником. Отчетливо это помню. Но толчок моему творчеству «Арсенал» дал невероятный.

Меня позвал на ту выставку мой товарищ Стефан и даже привел польское телевидение, чтобы я что-то сказал. Я был в таком шоке, что едва мог раскрыть рот, что-то бормотал про старших товарищей. И журналист практически заставил меня прямо там что-то нарисовать. Я написал картину: обнаженная женщина, лежащая с поднятой ногой, птица на колене… Он забрал эту работу, а через день объявил мне, что продал ее. А уже через пару лет, в 1991-м, я впервые выставился – показал четыре-пять работ у нас в Центре искусств. Художники постарше пришли смотреть, кто-то обнял, поцеловал: «У нас появился художник!» Все, меня приняли.

Рыбаки. 2018

БАКУ: Этот момент принятия коллегами был для вас важен?

М.А.: Невероятно важен. Сейчас это сложно представить и понять. Сейчас все перемешано. А тогда все чувствовали эти границы. Ты не мог просто так взять и назвать себя художником, этого звания надо было добиться, надо было, чтобы старшие товарищи приняли тебя в свою голубятню. Сегодня уже почти никого из них не осталось, а тогда мы, молодые, просто жадно слушали их, впитывали как губки. Тофик Джавадов, Санан Курбанов, Горхмаз Эфендиев, Расим Бабаев, Камал Ахмедов – все они были нашими гуру. Вообще, 1990-е были золотым временем для творчества. Все бродили по мастерским, общались, обсуждали…

Я говорю, а сам все думаю про ваш вопрос о решающем моменте выбора… Он ведь был. Однажды в конце 1990-го или начале 1991-го я проснулся в мастерской часов в пять утра. Вокруг, естественно, картины, картины… И помню свой шок: с рассветом они стали проявляться как цветы, как клумбы. Одна раскрывается, вторая… Я просто физически почувствовал, что это тот момент в жизни, когда нужно либо все бросить, остановиться, заняться чем-то другим, либо идти вглубь этих цветов, этого леса. Бывает такое, что просто телом чувствуешь, всеми фибрами. Либо отворачиваться и бежать, либо идти грудью напролом: писать, экспериментировать, искать. И я решил идти. И вот иду.

Это сложное решение. И сложный путь. Где я? Где моя рука? В чем мой метод? Где моя линия? Эти вопросы просто убивали. Я метался, менялся, экспериментировал… Что и продолжаю по сей день, потому и рисую.

«Нет компромиссов, только я и живопись. Наполовину не  получится. Не будешь с живописью – потеряешь все»

Торговец. 2015

БАКУ: Сколько вам было лет?

М.А.: 27. Или 28... В общем, я понял, что у меня нет вариантов. Что я влип в очень серьезную штуку. Не такой уж это легкий путь, с бочкой меда и большой ложкой дегтя – но счастливый! Полный любви и разочарований. Все равно в нашей жизни ничего лучше нет. Я в этом абсолютно убежден. Жизнь художника – это жизнь свободного человека. Занимаешься тем, что любишь, без чего просто не можешь существовать. Понятно, что все в мире сделано до нас. Невозможно изобрести велосипед. Сколько уже было и абстракционистов, и модернистов… Но если любишь краску и холст, то свое крохотное место в цепочке художников можно найти. Крупица своего, уникального есть у каждого.

БАКУ: Никогда не давило ощущение, что все уже придумано до вас?

М.А.: Нет. Есть много художников, похожих по стилю, но каждый все равно индивидуум. Мне друзья часто говорили: «Зачем ты этим занимаешься? Пикассо и Дали сожрали искусство! Какой теперь в нем смысл?» А я ничего не могу поделать – мне нравится сидеть и рисовать. Я больше ни в чем не разбираюсь. Супруга у меня может телефон разобрать и собрать, а у меня все просто выпадет из рук. Зато я чувствую цвет. Может, это гены, не знаю.

Я не люблю перфекционистов. Я всегда ломал канон, делал так, как не принято. Помню, рисуем в училище натурщиков, а я сверху беру кадмий желтый темный, кадмий желтый светлый – и раз мастихином на спину… Товарищи издевались: что за бред? почему у тебя сверху красный, а снизу синий? Сами они делали старательные, фотографически точные рисунки светлой охрой. Просто удивительные у ребят вещи получались. И один из них теперь бизнесмен, другой охранником в Штатах работает. Педагоги меня ругали: «Ты сумасшедший, что ты делаешь? Что это за желтый? Такого цвета нет!» А я тихо отвечал: я просто зажигаю цветом.

Понимаете, есть талант, а есть призвание. Талантливы многие. Но если ты призван, если болен этим, значит, останешься у мольберта. А талантливые ребята, тонко работавшие с цветом, движением, в 1990-е спокойно оставили кисти и ушли в бизнес. Мне тоже предлагали днем работать в магазинчике, а вечером рисовать. Денег не было совсем, я согласился – у меня семья уже была, дети, картины никто не покупает, жить на что-то надо…

Ветер. 2018

БАКУ: И вы ушли в продавцы?

М.А.: Нет, я ушел следить за продавцами. Точнее, за продавщицами. Они торгуют джинсами, а я стою с ключами от сейфа. Я там простоял два часа, а потом выкинул эти ключи, сказав товарищу: «Да пошел ты со своим магазином!» Два часа я стоял и думал, что мог бы за это время нарисовать.

Мне отец жены всегда говорил: «Ты творчество не бросай, тарелку борща я всегда тебе найду!» Ну, так и получилось. Вроде бы удобный жанр: днем подзаработал, а после работы вечером рисуй. Но я так не могу. Я либо рисую – утром, днем, вечером, либо зачем такая жизнь? Я два часа себя ненавидел, стоя с этими ключами!

Надо жить с картинами, жить с цветами. Без этого ничего не получится. Живопись, искусство требуют тебя полностью, иногда даже у семьи забирая. Нет компромиссов, только я и живопись. Наполовину не получится. Не будешь с живописью – потеряешь все.

Дачный поселок в Бильгя. 2018

БАКУ: Как на вас влияли покупатели и их оценки? Бывает, что картину, которая нравится, не покупают, а другую, к которой относишься спокойно, берут сразу?

М.А.: Первые продажи – вообще отдельная история. В 1990-е картины покупали очень плохо. У меня на 23 квадратных метрах мастерской скопилось 50–60 работ, я уже повернуться не мог. Покупали в основном иностранцы или банкиры. Очень хорошо помню, как получил за одну работу миллион рублей. Такую большую пачку денег, обмотанную веревкой со свинцовой пломбой. Даже без пакета, в бумажном кульке. А в кармане буквально ни монеты, не на что курева купить. Поймал такси до дома, по дороге попросил остановиться у ларька – купить сигарет. Надорвал пачку, выудил банкноту, оставил кулек в машине и пошел к ларьку. А там человека три в очереди. И вот стою и думаю: что я наделал? Таксист же сейчас по газам даст и поминай как звали. 1991 год, все ходят с пистолетами, вокруг одни бандиты, где я его потом найду? Но вот такой я сумасшедший, что мне стыдно обидеть человека: пойти в машину, взять деньги у него на глазах… Он решит, что я ему не доверяю. Стыдно! Так хорошо помню те минуты. Я стою, рядом трясется черный ГАЗ-24, уедет – не уедет… Когда вернулся, таксист весь в поту ко мне поворачивается и говорит: «Что ж ты делаешь, зачем такие деньги оставляешь? А если бы я был плохим человеком?»

«Жизнь художника – это жизнь свободного человека. Занимаешься тем, что любишь, без чего просто не можешь существовать»

Автопортрет. 2018

БАКУ: Вы понимали, почему именно за ту картину вам заплатили миллион?

М.А.: Нет. Мы тогда еще не привыкли продавать работы. Помню, заходит ко мне один англичанин, в нефтянке работал, присмотрел работу, спрашивает, сколько она стоит, а я говорю: не знаю. Не знаю! Сколько дадите, столько дадите. Или вообще не надо денег, берите, я вам ее дарю! Легче подарить, чем на такие вопросы отвечать. Как я свою картину могу оценить?

К этому сложно было привыкнуть. Иногда деньги кладут на стол: забрали работу, в которой ты весь выложился, а никакого кайфа от этих денег. Вроде и нужны они, и деньги хорошие – 500 долларов, допустим, это тогда нормально было, а душа ноет. Будто с ребенком расстаешься. Продажи были нечастые и не приносили радости. Но потом мы освоились. Да, картины как дети, но они должны разлетаться по миру, радовать людей. Пусть это даже важная, знаковая вещь – ничего, отдай, отпусти, через пять, 10, 15 работ получится новая знаковая.

Оракул. 2013

БАКУ: Чем знаковая отличается от обычной?

М.А.: Не знаю. Всем. И та работа неплохая, и эта. А потом вдруг что-то собирается воедино – и композиция, и цвет, и состояние души, и получается работа другого уровня. Иногда бывает так, что пишешь-пишешь, но сам момент, когда все сложилось, не можешь проследить. Как будто кистью кто-то другой водил. Это редкое состояние, его надо дождаться в процессе работы. Вдруг чувствуешь этот полет: делаешь фуэте вокруг холста, краска пошла, пошла, и сердце ёкает – получилось, сделал вещь.

В мастерской. 2017

БАКУ: Цена как-то влияет на ощущение от картины? Чем дороже картина, тем она оказывается ценнее, весомее?

М.А.: Не хочу про это думать. Это уже дело галерей, которые раскручивают художника. Бывает, что картины и за миллионы уходят, ну так что теперь… Помните советский фильм «Возвращение «Святого Луки»? Там бандюган, которого играет Дворжецкий, задает вопрос, сколько стоит картина Веласкеса, а искусствовед отвечает: «Как оценить глоток воздуха или луч света?» Оценить работу сложно – это душа, живая штука. Если вкладываешь энергию, она потом отдает ее владельцу, горит. А какую за нее назначат цену, я не знаю.

Конечно, все пытаются продать подороже. Но когда получаешь такие суммы, может, перестаешь чувствовать сердцем холст. Деньги, деньги, надо сделать варианты этих работ, тех… Это может тебя как творца остановить. Если у тебя есть потолок, ты остановишься. Нет – просто сломаешься. Хорошо, наверное, продавать работы за миллионы. Но если одна твоя подпись гарантированно стоит полтора миллиона, то уже не нужно ни мыслей, ни идей. Непонятно, что хуже.

Главное, чтобы хватало на жизнь и работу. И детям. И ездить путешествовать иногда, что-то видеть. Мне так кажется.

Это все труднопредсказуемо. Бывало, что ничего не покупали. Бывало, что раскупали всю выставку, за хорошие деньги. Распродал все работы – странное чувство пустоты. Начинаешь с нуля, с белой бумаги, начинаешь поиск. Плохо, когда работы застаиваются, когда их много. Тогда нужно уйти в другую мастерскую, снять пространство, где только стены, и работать там. И ждать, пока разойдется рука. Кстати, поэтому французские импрессионисты часто переезжали из одной мастерской в другую.

Раздевалка. 2017

БАКУ: То есть когда в мастерской много картин, это мешает?

М.А.: Да. Когда их мало, две-три, есть стимул заполнять пространство. Это очень продуктивно. А когда скопление картин, сложнее работать.

Бывают периоды интенсивной работы, бывают периоды какой-то постепенности – пошел, что-то потрогал… Их можно даже застоями назвать. Ну невозможно столько лет работать в напряжении. Дикое напряжение было на протяжении всех 1990-х: мы работали и спали в мастерских. И учились оценивать себя. Помните, я начал рассказывать про англичанина, которому не мог назвать цену? Он так изумился моему ответу, что стал учить меня продавать. Говорит: «Давайте так, вы говорите: 500 долларов. Скажите: 500 долларов!» Я: «500 долларов». Он: «Нет, я даю 300». Я говорю: «Ну давайте 300». Он: «Неправильно! Вы говорите: ну тогда 400». И только тогда мы ударили по рукам. Вот так он меня учил бизнесу.

Художник. 2018

БАКУ: Еще бывает важно рассказать историю, которая стоит за картиной. Часто именно она и продает. Но не все это умеют, и галеристы нередко учат художников рассказывать эти истории.

М.А.: Я могу часами рассказывать о творчестве, но будет ли толк? У каждого художника судьба разная: этот сильно пил и рано умер, а тот спокойно сидел в мастерской и работал. Конечно, спокойной жизни у творца не бывает – вечные перепады, невозможно жить в одном состоянии. Если у тебя штиль, это давит, не можешь писать. Что-то должно взбудоражить: нужно хотя бы с кем-то поспорить, потом обидеться на себя, что в споре обидел человека, мучиться три дня, чтобы потом писать еще неделю. Таков образ жизни художника. Не знаешь, где завтра проснешься, что будет вечером, кто за тобой заедет, в каком состоянии придешь завтра. Но в этом и прелесть. Говорят же, что художник – это образ жизни и состояние души. Вообще, если рассказать обо всем, через что я прошел в девяностые… Меня просто не поймут. Скажу только, что свободное творчество подразумевает свободное состояние. И заносы. И соблазны. И избавление от соблазнов. Волны, волны. Виражи.

Почитайте интервью Жан-Мишеля Баския. Ну хорошо, он наркоман, а я нет, но все, что он рассказывает, мне очень понятно. Нас тоже кидало, пили мы страшно, здоровье подрывали еще как. Много моих друзей умерло, но в этом вся творческая жизнь. Не знаешь, что с тобой будет, куда ветер занесет. Вдруг ночью прибежишь – и к холсту, а в пять утра вернешься, чтобы дописать, взбесишься, расплачешься, порвешь холсты, а потом будешь годами вспоминать и жалеть. У меня такое было. Рвал, уничтожал, потом штопал и склеивал, молился, просил у Бога прощения за то, что сделал. Сейчас рассказываю, и мурашки бегут.

Ожидание. 2016

БАКУ: Про вас часто говорят как про новое поколение «абшеронской школы». Вы себя чувствуете частью этой традиции?

М.А.: Вообще, «абшеронская школа» – это хохма такая, которую придумали наши старшие товарищи. Да, они писали на Абшероне, когда он был совсем другим. Были маленькие дачки, где уединялись и писали Мирджавад, Тофик Джавадов, Расим Бабаев. С другой стороны, я ведь живу на Абшероне. Я убежал из города, всегда мечтал построить дом и остаться у моря, жить такой жизнью. Пишу Абшерон с 1990-х годов, и моя связь с художниками, которые тут работали, очень сильная. Так что если есть такая школа, то я ее выпускник. Я учился на работах Ашрафа, Джавада, Тофика Джавадова, Горхмаза Эфендиева, Расима Бабаева. Конечно, первым учителем был мой отец. Папа мой был реалистом, писал балерин, ню, в цвете был скорее близок французским импрессионистам. Поначалу, изучая натуру, я был ближе к отцу, но… Это как если бы я решил писать как Эль Греко: тогда надо ходить в жабо и ездить в карете. Понял, что у меня свой путь.

Как-то после смерти отца пришел его друг, увидел мои работы и говорит: «Ты с ума сошел? Ты что пишешь? Твой папа был таким живописцем, а ты…» А рядом стоял портрет моей работы, он его увидел и начал расхваливать. Не понял, что это тоже я написал. Просто мне интересно другое. Мне интересен Абшерон. А произошел я от художников, которые начали это дело раньше меня. Так что продолжателем «абшеронской школы» я быть согласен. Это даже почетно. Давайте так меня и назовем.


Фото: Алексей Пивоваров
Рекомендуем также прочитать
Подпишитесь на нашу рассылку

Первыми получайте свежие статьи от Журнала «Баку»