В Казани открылась выставка номинантов Премии Джамиля, финалистом которой стал бакинский художник Фаиг Ахмед.

Новая мечеть и старый собор логично вписываются в организм Казанского кремля. Ровно посередине – между Востоком и Западом – расположилось трехэтажное здание, на котором красуется эмблема Государственного Эрмитажа. Главный музей страны открыл свой филиал в Казани почти десять лет назад. Тогда директор Эрмитажа Михаил Пиотровский заявил, что Казань – единственный город в России, где возможно поддерживать достойное музейное представительство. По сути, третья столица огромной страны. Когда речь зашла о том, куда в первую очередь поедет выставка номинантов престижной Премии Джамиля (Jameel Prize) британского Музея Виктории и Альберта, «третьей столице» выпало стать первой.

Бурлящий котел. О мусульманских мотивах современного искусства

Тут нужно сделать отступление и пояснить, что такое Jameel Prize в сложной системе современного искусства.

Contemporary art, или актуальное искусство, еще десять лет назад считалось исключительно западным явлением. Редкие восточные художники попадали в его орбиту. На престижной Биеннале в Венеции азиатским павильонам доставалась маргинальная территория. Но потом случился кризис: оказалось, что привычные смыслы исчерпаны, сюжеты повторяются, художники становятся неотличимы друг от друга. И тогда кураторы дружно обратили взгляды на Восток, справедливо решив, что спасительный свет должен прийти оттуда. Современному западному искусству стало не хватать восточного консерватизма – это стало моментом удивления.

Сейчас мы наблюдаем, как меняется география арт-рынка. Еще недавно невозможно было представить, что Шанхай и Дубай станут конкурировать с Лондоном и Нью-Йорком. Сейчас это происходит на наших глазах. Именно в переломный момент, когда система приоритетов зашаталась, на арт-сцене появилась Jameel Prize, щедро поощряющая исламские мотивы в современном искусстве и дизайне. Поддержал эту премиальную инициативу, исходящую от Фади Джамиля, лондонский Музей Виктории и Альберта. В сложно устроенной иерархии музейщиков и галеристов этот музей – вершина Килиманджаро, недосягаемая высота, главный музей галактики. Здесь переплелись традиция и современность, Восток и Запад: кураторы положили жизнь на то, чтобы на их выставки выстраивалась очередь, хвостом упирающаяся в вестибюль метро South Kensington.

Тот факт, что главный музей мира поддержал и открыл свои двери молодой Премии Джамиля (вручалась всего три раза), автоматически сделал ее одной из самых престижных на планете.

В этом году выставка номинантов премии приехала из Лондона в Казань в объезд Питера и Москвы: стратегическая победа казанского Эрмитажа, который не зря расположился на пути между мечетью и православным собором. Отныне этот выставочный зал отвечает за все, что касается мусульманских мотивов современного искусства.

Ничего не заканчивается. Или немного о драконах

Бакинец Фаиг Ахмед – номинант Jameel Prize этого года. Куратор премиальной выставки в Музее Виктории и Альберта Тим Стэнли так высказался о попадании азербайджанского художника в десятку финалистов: «Чтобы вырастить звезду, нужно было выстроить в стране работающую систему, поддерживающую актуальное искусство. Так что это победа не только Фаига, но и всего современного азербайджанского искусства».

Звезда к своему выдвижению на престижнейшую премию относится философски. Мы с Фаигом шагаем вверх по улице, упирающейся в стены Казанского кремля. В городе 30-градусная жара. Через десять минут в конференц-зале Эрмитажа начинается мастер-класс, на котором Фаиг должен рассказать о своих экспериментах с традиционным ковровым орнаментом.

Тройка Премии Джамиля. Выбор Фаига Ахмеда

По просьбе «Баку» Фаиг выбрал среди финалистов Jameel Prize работы, которые ему наиболее близки.

Фаиг Ахмед: Но вдруг я сейчас умру, и на этом все закончится? Никакого мастер-класса не будет. Люди разойдутся и к вечеру обо мне забудут.

БАКУ: Почему мы вообще говорим о смерти?

Ф.А.: Потому что я о ней часто думаю в последнее время.

БАКУ: Хорошо. Давай успокоимся. Вчера на открытии выставки ты обмолвился, что современное искусство тебя в последнее время не интересует.

Ф.А.: Нет, я сказал не так. Я сказал, что у меня нет желания ходить по выставкам и смотреть произведения других художников. В наше время в интернете можно получить информацию о любом художнике и его работах. В галереи ходить уже необязательно.

БАКУ: Но живое произведение искусства – совсем не то, что плоская фотография.

Ф.А.: Я говорю о другом. Составить представление о работах художника можно не выходя из дома. А часто этим интерес и исчерпывается. Понимаешь, что смотреть, собственно, не на что. Кроме того, все друг друга бессознательно копируют. Визуальная информация распространяется очень быстро: не успеваешь даже осознать, что присвоил чужую тему. Подсознательно усваиваешь эту пищу. Я придумал средство защиты: не ходить ни на одну выставку, чтобы не инфицироваться посторонними идеями. Нет, я хожу, конечно, в музеи, но в принципиально иные. Например, в Музей естественной истории в Лондоне – на динозавров посмотреть. Или в исторический музей, или в технический. Там, где на меня сваливается информация иного рода, не связанная с современным искусством.

БАКУ: Все центры современного искусства в мире похожи друг на друга: светлые здания с большими окнами. Это кажется неизбежным.

Ф.А.: Это хороший знак. То же самое происходило и в 1960-е годы, когда господствовал поп-арт. И импрессионисты в какой-то момент стали неотличимы друг от друга. Хорошее искусство появляется, когда есть протест против мейнстрима. Когда кто-то становится в оппозицию к господствующей школе.

БАКУ:  То есть ты сейчас встаешь в оппозицию к контемпорари-арт. А что заявляешь в качестве альтернативы?

Ф.А.: Вот увидите, скоро появится совершенно новый вид искусства. Возможно, он уже появился. Возможно, я даже считаю это искусство плохим, потому что у меня за плечами академическое образование.

БАКУ: Тем, кто не окончил академию, думаешь, проще работать?

Ф.А.: Конечно. У них мозги не промыты. Они свободны в обращении с темами и материалом, у них это получается лучше.

БАКУ: А что ты скажешь про девальвацию материала? Современное искусство утрачивает ценность в том числе потому, что материалы, из которых его делают, ничего не стоят.

Ф.А.: Все вещи стали такими. Искусство – зеркало современности. Знаешь, почему я не люблю классическое искусство? Я не чувствую актуальность, которая его породила. Я не могу ничего сказать классическому художнику – я его не понимаю, не знаю, что спровоцировало его мысль.

БАКУ: Но ты же можешь его оценить на эмоциональном уровне: нравится – не нравится.

Ф.А.: Я думаю, что нет никакой гениальности. Важно только, насколько ты готов отказаться от рамок – эстетических и идеологических.

БАКУ: Работая с ковровым орнаментом, ты делаешь то, что отвечает системе ожиданий западного зрителя. От художника из Азербайджана ждут, что он будет заниматься коврами. Получается, ты не разрушаешь традицию, а находишься в ее рамках?

Ф.А.: Согласен. Есть такой момент ожидания от страны. Меня часто спрашивают западные журналисты: почему вы не делаете социального оппозиционного искусства? Я им отвечаю: потому что в нашем обществе нет таких острых проблем. Я как человек их не чувствую. Но мне не верят.

БАКУ: Такая позиция ведет в сторону декорирования. Не боишься стать просто дизайнером?

Ф.А.: Но современные общества совершенно разные. В том числе мусульманский мир.

БАКУ: Но почему ты выбрал именно ковры?

Ф.А.: Мне всегда нравилось ломать рамки. Сперва это была игра с самим собой. Ковер – визуальный символ Востока, возникший задолго до ислама. В наших коврах жива зороастрийская символика – например, огнедышащий дракон. Нигде в мусульманской традиции его нет, а на коврах он присутствует. Ковер везде. Для меня это был способ понимания самого себя – своего азербайджанства.

БАКУ: Работая, ты обращаешься к помощи профессиональных ремесленников. Как они относятся к твоим эскизам?

Ф.А.: Те, кто занимается традиционным ковроткачеством, меня не понимают. Один раз чуть не побили от возмущения.