Рауфу Абдуллаеву, легендарному бакинскому дирижеру, без которого мир азербайджанской музыки был бы совсем другим, исполняется 80 лет. Мы поговорили с ним о страхах, возрасте, ленинградской школе дирижирования и идеальном оркестре.

БАКУ: Как получилось, что и вы, и ваши братья занялись музыкой – ведь в семье музыкантов не было?

РАУФ АБДУЛЛАЕВ: Да, отец был партийным работником, он член партии с 1920 года. Занимал какие-то партийные должности, работал в Иране в торгпредстве. А мама – домохозяйка. Но она родилась в Шуше, а Шуша – это колыбель нашей музыки. У моего деда дома собирались выдающиеся ханенде и музыканты: Хан Шушинский, Курбан Примов – такого уровня люди. Так что и меня, и всех братьев после переезда в Баку отдали учиться музыке. Старший окончил Московскую консерваторию, был главным дирижером нашего оперного театра, а потом в Москве стал главным дирижером Театра им. Станиславского и Немировича-Данченко – десять лет там проработал, на секундочку. Другой брат тоже окончил Московскую консерваторию, стал гобоистом, лауреатом международных конкурсов, долго заведовал кафедрой духовых инструментов в нашей консерватории. Ну, и я пошел по их стопам. Занимался музыкой с шести лет, нашу бакинскую консерваторию окончил экстерном, за три года – я планировал быть пианистом, но быстро начал мечтать о дирижерской деятельности. Рояль меня как-то сковывал, я хотел… масштаба, что ли. Поэтому поехал в Ленинград, поступать к замечательному педагогу Николаю Рабиновичу. Он-то меня и научил слушать музыку.

После возвращения я 19 лет работал главным дирижером нашего оперного театра. Потом был главным дирижером симфонического оркестра. Когда в 1990-е начались разруха и безвременье, уехал в Турцию – главным дирижером оперного театра в Анкаре. Но связи с Баку не терял, и когда к власти пришел Гейдар Алиевич, он всех призвал: возвращайтесь на родину, вы нам нужны. Многие же разъехались: кто в Турцию, кто в Америку, кто в Израиль. Конечно, не все вернулись, ну а я вернулся. Возглавил наш симфонический оркестр и так до сегодняшнего дня тружусь.

Видите, где бы ни работал, я везде был главным дирижером. И везде стараюсь играть музыку, которая мне более или менее близка. Не буду скромничать, многое из того, что я исполнял, в Баку раньше никогда не звучало. И малеровские симфонии – Первая, Четвертая, Пятая, Десятая, – и многое другое. И мы неплохо справились.

БАКУ: Что за атмосфера была в филармонических залах Баку, когда вы вернулись из Ленинграда? Действительно ли тут всегда были толпы в оперном театре, а бакинцы обожали классическую музыку?

Р.А.: Как вам сказать… Были любители, которые постоянно посещали наши концерты. Атмосфера была нормальная, но полных залов не было. В оперном театре половина кресел пустовала. Да и с солистами имелись сложности. Но это поначалу, а потом все понемногу стало улучшаться. И совсем хорошо стало, когда мы получили независимость. Но делать свое дело хорошо мы старались всегда.

БАКУ: Была же знаменитая история с приездом Шостаковича в 1952 году, когда на него очень плохо продавались билеты...

Р.А.: Такое бывало. Кстати, я дирижировал его Десятой симфонией в 1966 году. С самим Шостаковичем мне, к сожалению, общаться не довелось. А вот с его сыном Максимом мы знакомы, потому что он учился в том же классе у Рабиновича, что и я. Он, бедный, все время мотался на машине из Москвы в Питер на занятия. У нас вообще была замечательная плеяда в Ленинграде, Юра Темирканов учился на пару курсов младше меня. В общем, хорошая была атмосфера, помогла многим ребятам в будущем стать большими дирижерами. Я, конечно, не себя имею в виду.

БАКУ: Можно ли сказать, что есть какая-то специфическая ленинградская школа дирижирования, к которой вы принадлежите? Или каждый дирижер – это отдельный остров?

Р.А.: Есть, конечно. Не хочу сказать, что московская хуже или лучше. Но в Ленинграде больше ценилась – как бы это сказать, чтобы не обидеть москвичей, – скромность в дирижировании. Внешние эффекты у нас не очень любили. Все делалось только ради того, чтобы раскрыть замысел композитора. В Москве больше говорили о технике, а в Ленинграде – о музыке. Как почувствовать темпы, как их менять, как правильно перейти из одного состояния в другое, чтобы рельефно и без швов, понимаете?

БАКУ: А на кого вы хотели быть похожим? Кто был вашей ролевой моделью?

Р.А.: Мы все обалдели, когда в 1961 году приехал Караян с Венским симфоническим оркестром. Я тогда был на втором курсе. Какая-то невиданная манера дирижирования, когда не то что нет внешних эффектов, а он вообще даже головы не поднимает, чуть ли не с закрытыми глазами, весь в музыке… И играли они просто невероятно. Давали Седьмую симфонию Брукнера, и потом мой учитель Николай Семенович, который вообще-то знает эту музыку как никто, сказал: «Я даже не очень понял, как он это делает».

Конечно, многие говорят, что Караян позер. И наверное, это в нем тоже есть. Но мне понравились его целеустремленность, колоссальная воля. Он практически ничего, примитивно говоря, оркестру руками не показывал – так, давайте, вступают валторны. Нет, они все были перед ним и как бы «просто играли». Но потом я как-то по телевизору наткнулся на крохотную запись его репетиций, так он там такие точные вещи говорит, такое от оркестрантов требует! Так что это не просто сами играли, это от него все шло. И играли прекрасно. Венский симфонический тогда был очень сильный. Сейчас он сдал, конечно, лучшим давно считается берлинский.

Еще мне всегда нравился Светланов. И Кондрашин, который часто приезжал к нам в Баку. Вечерами приходил играть в преферанс, играл до утра, а потом шел на репетицию.

БАКУ: Когда вы учились, был популярен тип дирижера-тирана. Тосканини, Мравинский… Вы тоже таким хотели стать?

Р.А.: Некоторые говорят, между прочим, что я диктатор. Но я себя диктатором не считаю. Я просто требовательный. Во-первых, к себе, во-вторых, к оркестру. Эта моя требовательность и создает ощущение диктаторства. Конечно, иногда жестко что-то скажешь. Но это же ради музыки, не ради самого себя. Так что, я думаю, те, кто считает меня тираном, потом так считать не будут.

БАКУ: Вам никогда не было страшно при виде оркестра? Вот перед вами сидит сто человек, и их как-то нужно взять и повести за собой.

Р.А.: В принципе, я всего добиваюсь на репетициях. И когда я добиваюсь того, что хочу, никакого страха перед оркестром уже не чувствую. Единственное – я всегда немножко волнуюсь перед началом. Неважно, огромное это произведение или бирюлька.

БАКУ: До сих пор?

Р.А.: До сих пор. До первого звука оркестра. Когда начинаем играть – все проходит. Даже на гастролях я так не волнуюсь, как дома. В гостях, с чужим оркестром – это как бы менее ответственно. Вроде как не в тебе дело. А здесь все музыканты свои, ответственность вся на тебе… А вдруг киксанут? Немного паникую до сих пор.

БАКУ: Насколько верно распространенное мнение об оркестре как о змеином клубке интриг? Феллиниевская «Репетиция оркестра» – правдивое кино?

Р.А.: Все зависит от дирижера, от того, как он себя поставит, как живет сам. Скажем, в советское время в нашем оркестре в опере были пьяницы. Выпьет, не придет на репетицию – запросто. Сейчас в моем оркестре полное спокойствие. Никто не киряет. Совсем! Очень интересный оркестр стал. Сам удивляюсь.

БАКУ: Образ пьяницы не слишком вяжется с оркестрантом – кажется, что люди, которые с утра до вечера играют Бетховена, не такие.

Р.А.: Обычно в оркестрах пьет в основном медная секция. Медные духовые – все мощные киряльщики. Струнники – нет. Деревянные – так себе, относительно. А вот тромбонисты, тубисты любят посидеть. Главное, чтобы не перед концертом. А то бывает, что и перед началом немного пропустят для смелости.

БАКУ: Можно ли сказать, что в советское время в республиках было проще исполнять современную музыку, чем в Москве? Просто потому, что вы были далеко и за вами не очень следили.

Р.А.: Так сказать можно смело. Был прекрасный оркестр оперной студии при консерватории, который мы организовали под эгидой Кара Караева вместе с его сыном Фараджем Караевым, он тоже был худруком. Там были шикарные ребята, и мы переиграли много ультрасовременной музыки. Знаменитый двойной концерт Шнитке был впервые исполнен именно нами. Мы играли и Мессиана, и Шенберга, и Веберна – кого только не играли. В силу возможностей, конечно, – оркестр-то был камерный. На нас даже жаловаться пытались. Были и полные залы, и люди, которые приходили только на нас. Да мы и сами впервые с этой музыкой знакомились, все это с большим удовольствием делали. Сейчас-то можно играть все что хочешь. А вот в советские времена, в 1970-е это было довольно смело.

БАКУ: Вы ведь много играли и азербайджанской академической музыки – фактически ее изобретали у вас на глазах.

Р.А.: Изобретал прежде всего Кара Караев. Я именно его считаю основоположником нашей классической симфонической музыки. Конечно, первые опыты я еще не застал. Но потом играл много – скажем, первым исполнил его третий скрипичный концерт. И ведь у нас есть целая плеяда достойных композиторов, учеников Караева, многие их произведения я исполнял первым, и с большим удовольствием. Эта школа продолжает жить и сейчас.

БАКУ: Должна ли академическая азербайджанская музыка обязательно быть с ярко выраженным этническим колоритом?

Р.А.: Какой-то элемент должен быть. Даже в скрипичном сочинении Караева, основанном на додекафонной системе, финал – это яллы, наш знаменитый народный танец, вся ритмика оттуда. Хотя средства вполне современные. Наши азербайджанские мотивы могут быть не очень заметны, но основа все равно должна быть.

БАКУ: Вроде бы для современной музыки идея опоры на национальное не слишком актуальна. Вы слышите что-то отчетливо азербайджанское, например, в музыке Фараджа Караева?

Р.А.: Трудный вопрос. Но он ведь все равно азербайджанец, и корни у него азербайджанские, я так считаю. Как-то они все равно преломляются в его музыке. Необязательно делать это в лоб, использовать мугам или какую-нибудь народную песенку. Все равно в его музыке есть национальные проблески, просто на уровне ощущений. Несмотря даже на то, что музыка его очень современная. Просто это не так бросается в глаза. Но я это слышу.

БАКУ: Опыт работы в Турции чем вас поразил?

Р.А.: В первую очередь тем, что в опере всегда полный зал. Всегда! Там играют много европейской музыки. В оперном театре просто невероятный репертуар, там ставят все. Назовите любую оперу – она шла в Стамбуле или в Анкаре. У симфонического оркестра чуть ли не каждую неделю западный гастролер-дирижер. И современную музыку играют тоже, хотя больше любят, конечно, традиционную. Очень любят Чайковского, например. Я дирижировал «Лебединым озером» – в зале просто ор стоял. И на «Князе Игоре» тоже.

БАКУ: Часто ли в советские времена приходилось играть музыку, которая вам не нравилась?

Р.А.: Понимаете, как… Вот идет съезд композиторов Азербайджана. И нужно играть музыку композиторов, которые на него съехались. Конечно, бывало и то, что не очень мне близко. Но я, если даже берусь за то, что не нравится, стараюсь сделать из этого конфетку. Как будто это шикарное, невероятное произведение. Стараюсь вытащить из него все по максимуму. Может, это и неправильно. Но если удается, потом очень приятно.

Конечно, всякое приходится играть. Но иногда это нужно хотя бы для того, чтобы сам композитор услышал, какие у него недостатки. Ему потом и сказать можно: здесь было бы лучше по-другому. Я считаю, это наша дирижерская обязанность.

БАКУ: Что самое сложное в дирижерской работе? То, чего не видят зрители?

Р.А.: Для меня самое сложное – изучить новую партитуру, которую я никогда не дирижировал. Я всегда много времени трачу на это дома. Чтобы, когда выходишь к оркестру, ни один музыкант, даже самый средний, не заподозрил, что я чего-то не знаю. Музыканты – такой народ, они сразу чувствуют, знаешь ты партитуру или вместе с ними учишь, на них, так сказать, тренируешься. И не дай Бог они это почувствуют – сразу будет расхлябанность. У меня такого никогда не бывает, я всегда готов на все сто. Даже когда играл музыку, которую ни я, никто в Баку не играл. Я выходил репетировать незнакомого мне Малера – и знал, что мне делать, что требовать от оркестрантов. Это очень важно, и не все дирижеры так делают. Некоторые прямо по ходу дела осваиваются.

БАКУ: Опыт вам помогает? Со временем стало проще работать с оркестром?

Р.А.: Наоборот, с возрастом становишься еще более требовательным. К самому себе, к тому, что делаешь. В хорошем произведении все время находишь что-то новое. То, что упустил в свое время. Иначе не может быть.

БАКУ: Это, кажется, Караян говорил, что с возрастом он только начал становиться дирижером.

Р.А.: Так и есть. Рихард Штраус говорил: чтобы понять, что такое дирижирование, надо дожить до 70 лет.

БАКУ: По этим меркам вы, получается, довольно молодой дирижер.

Р.А.: Даже не верится, что так пролетело время… Но да, выходит, что так. Можно сказать, все только начинается.